Он валялся на диване, в пижаме, наброшенном поверх нее алом халате и теплых красных домашних туфлях. Хотя он лежал спиной к свету, я заметил зеленоватый отек у него на щеке — последствия подбитого глаза. Я с удивлением смотрел на синяк, совсем забыв, что когда-то ударил Палмера. Мне не верилось, что его плоть уязвима. Когда я очутился в комнате, он что-то искал в большой коробке с бумажными носовыми платками. Перед ним стояла корзина, полная этих разорванных платков.

— Не подходи ко мне, мой дорогой, я чертовски простужен, — сразу предупредил он меня.

Я сел в кресло у стены, будто в зале ожидания, и устало, покорно поглядел на Палмера. Возможно, я и пришел сюда лишь затем, чтобы меня осудили и наказали. Интересно, как он поступит со мной.

Он несколько раз крепко чихнул и произнес:

— Да что же это такое, — а потом предложил: — Выпей виски. Там рядом есть немного, а лед — в ведерке. Простуда действует мне на печень, так что я воздержусь.

Я выпил, закурил и снова стал ждать. Теперь мне было ясно, что я не увижу Гонорию, и если это конец, то конец ужасный.

— Как поживает Антония? — осведомился Палмер.

— Отлично, — отозвался я.

— Сомневаюсь, — не поверил мне Палмер. — Но скоро она оправится. Разлюбить кого-то — значит забыть, каким чарующим был этот человек. И она забудет.

— Ты дьявол, — сказал я. — Ты говоришь так, словно сам совершенно непричастен. — Однако мой голос прозвучал уныло.

— Нет-нет, — возразил Палмер. — Ты меня неправильно понял. Я был очень увлечен твоей женой, очень увлечен. — Он опять чихнул и буркнул: — Черт побери!

— И тебе удалось забыть ее очарование? — задал я вопрос.

— А тебе этого хочется? — парировал Палмер.

— Оставь меня в покое, — отмахнулся я.

— Милый мальчик, как я могу? — удивился Палмер.

— В том-то и дело, — сказал я. — Никто не может оставить меня в покое. Тем не менее я всем мешаю. Ну да ничего.

— Зачем же ты пришел? — полюбопытствовал Палмер.

— Только чтобы поставить точку. Антония любит, чтобы все было чисто.

— Чисто — в смысле аккуратно, или же речь идет о душевной чистоте?

— Об аккуратности. Кстати сказать, ты себе льстишь. «Elle ne vous aime plus».[17]Но твое участие необходимо, чтобы все завершилось. Предоставляю тебе право решать, как ты это сделаешь. Тонкости и детали, как известно, по твоей части.

— Антония хочет меня видеть? — задал новый вопрос Палмер.

Я пристально посмотрел на него. Он тоже окинул меня умным проницательным взором. Его рука медленно двинулась, чтобы выбросить носовой платок. Потемневшая после удара щека совсем не портила его, и он напоминал какое-то древнее изображение Диониса. Он уверен, что я ей все рассказал, мелькнуло у меня в голове.

— Нет, — отрезал я.

Палмер немного понаблюдал за мной, потом вздохнул и произнес:

— Хорошо, если так, — и добавил: — А как твои дела, Мартин?

— Никак, — откликнулся я. — Иными словами, отлично.

— Ладно, расскажи мне, расскажи, — попросил Палмер. Его голос стал ласковым и требовательным.

Я с изумлением обнаружил, что напрягся, словно для сопротивления.

— Мне нечего рассказывать, — попытался отказаться я.

— Почему?

— У меня нет проблем.

— Ты лгун, — проговорил Палмер.

Я недоуменно уставился на него. Трудно вообразить, будто ему неизвестно, что у меня на уме. Интересно, что ему рассказала Гонория.

— Палмер, я пришел к тебе, чтобы распрощаться от имени Антонии и договориться о перевозке ее вещей, которые здесь остались, — заявил я. — Может быть, нам лучше сосредоточиться на этих двух вопросах?

— Я упаковал ее вещи, — сказал Палмер. — Их перевезут, не беспокойся. Но ты что же, всерьез намерен остаться с Антонией после всего этого?

— Да.

— На редкость неразумно, — заметил он. — Тебе надо воспользоваться возможностью и разойтись с ней. Так будет лучше для вас обоих, а потом сделать это станет тяжелей. Конечно, я говорю как незаинтересованное лицо.

— Как врач, — уточнил я. Какое-то глубинное чувство во мне откликнулось на его слова, как на желанный вызов. Но я продолжил: — Мы не собираемся разводиться. А главное, это наше дело.

— С вашим браком все кончено, Мартин, — начал убеждать меня Палмер. — Почему бы не признать это прямо? Может, хочешь обсудить все со мной? Если хочешь, действительно как с врачом. Я не говорю — сейчас, сию минуту, но хорошо бы поскорее. Уверен, что смогу тебе помочь.

Я засмеялся:

— Впервые в жизни я понял, что и ты способен говорить глупости.

Палмер взглянул на меня подчеркнуто мягко, как и подобает профессиональному врачу. Я заметил, что японские гравюры за его спиной перевешены.

— Тебе это кажется глупостью, а мне — просто необходимостью, — возразил он. — Нам не хотелось бы тебя потерять.

— Кому это «нам»? — спросил я. — Скажи мне, ради бога.

— Гонории и мне, — сказал Палмер.

Я приложил все силы, еще сильнее нахмурился, чтобы на моем лице ничего не отразилось.

— Что значит «не потерять меня»?

— Не знаю, — проговорил он. — Зачем мы должны заранее давать всему определения? Позволь мне сказать попросту. Я думаю, для вас обоих будет лучше, если ты разойдешься с Антонией. Ты ведь хочешь бросить Антонию, и теперь не время руководствоваться твоим весьма абстрактным чувством долга. Да и вообще, девиз «делай, что хочешь» обходится окружающим дешевле правила «исполняй свой долг». Ты постепенно погубишь Антонию, если останешься с ней. Будь решительнее. И не стыдись принимать помощь. Психика не терпит пустоты. Вскоре мы с Гонорией отправимся путешествовать, далеко и надолго. Тебя здесь ничто не удерживает. Почему бы тебе не поехать с нами?

Я опустил глаза. Палмер явно обладал способностью внушать мне, будто я схожу с ума. Никогда еще мне так ясно и четко не говорили — «все позволено». А вместе с этим «все позволено» приходило и понимание, что «все возможно», и видение, что Гонория где-нибудь, когда-нибудь все-таки займет место в моем будущем. Я снова поднял глаза и увидел, что она входит в кабинет из двери за спиной Палмера.

Я поднялся и на секунду подумал, что мне сейчас станет дурно. Но затем обнаружил, что стою напротив них, держась за спинку кресла, как обвиняемый перед судьями. Это заставило меня собраться с духом. Я вздохнул и снова сел, глядя на них.

Гонория была одета во что-то черное, с высоким воротом, впоследствии мне не удавалось вспомнить, то ли это шелковое платье, то ли халат. Ее руки были обнажены до локтя. Она остановилась позади Палмера, который от ее присутствия засиял и покраснел. Оба они следили за мной. Гонория наклонила голову, и блестящие пряди волос свесились ей на глаза. Она стояла за спиной у Палмера, как будто держала его в плену, и сластолюбивый изгиб его расслабленного тела говорил два слова: «Я — жертва». Меня потянуло отвернуться.