– И что теперь будет? – спросила Устинья после паузы.

– Расскажи мне, что еще ты скрываешь, – попросил Захар. – Для Регины не должно оставаться сюрпризов в твоем прошлом, чтобы Погосян не сумел обратить информацию против нас.

Она резко вскинула голову: он действительно сказал «нас». Сколько Устинья себя помнила, она всегда была одна. Местоимение «мы» казалось ей ненужным, потому что она почти никогда его не использовала – разве что когда рассказывала кому-то о своей работе в «Пугачеффе». Нельзя сказать, чтобы она завела много друзей за то время, что провела вне стен детдома. Она старалась поддерживать хорошие отношения со всеми, но по-настоящему ни с кем не сближалась. Много раз ей хотелось хоть кому-то рассказать о том, что она пережила в детстве, и о том, как много и тяжело пришлось трудиться, чтобы добиться жизни, о которой она мечтала. И никто раньше не присоединял ее к своему имени, объединяя местоимением «мы».

– Что вы хотите знать? – спросила она. – Вам ведь известно больше, чем мне самой!

– Например, как ты стала Устиньей Попковой, Маша?

Так странно было услышать старое имя через столько лет! Устинья никогда не считала его своим.

– Вы хоть представляете, каково это – когда тебе дают фамилию по названию места, где обнаружили? – спросила она. – Прибыткова! Ну, спасибо, что не Свинарникова или Помойкина – слава богу, мамаша не выбросила меня в мусорный контейнер, а то ведь могли и не найти добрые люди… А Маша – разве это имя? Да любую девочку можно назвать Машей! Или Леной, или Таней… Мне хотелось иметь красивое имя, выбрать его самой, чтобы оно запоминалось. Поэтому, когда я получала паспорт, стала Устиньей.

– А с фамилией как вышло?

– Тут все по закону. Мне хотелось бы стать Орловой или, на худой конец, какой-нибудь Ковалевой, но так уж вышло: у моей горе-мамочки фамилия Попкова. К тому времени, как я ее разыскала, выяснилось, что Галина Попкова умерла от цирроза печени – сказалась многолетняя, неистребимая любовь к водке и ее производным. Мне просто в глаза ей хотелось поглядеть – троих детей родила, но ни одного не воспитала… В живых оставалась только бабушка. Когда я увидела, как она живет, возблагодарила бога за то, что Галина забыла меня на станции – это просто какой-то кошмар… Бабка и сама насквозь спиртом пропиталась, но кинулась мне на шею, как будто только и ждала моего появления! Рассказала о последних днях Галины и попросила в долг. Я оставила ей пять тысяч – думаю, достаточно в благодарность за то, что не пыталась меня найти… Детдом – не самое замечательное место для ребенка, но всяко лучше, чем хлев, в котором проживали Галина с матерью и постоянно менявшимися, вечно пьяными сожителями! Когда отец Владимир с матушкой Серафимой решили взять надо мной опекунство, я так обрадовалась – думала, вот оно, счастье: буду жить, как обычный ребенок, в большой дружной семье! Я очень старалась «вписаться», очень. До того момента я чувствовала себя никому не нужной… Дети в Дубровке мечтали только об одном – попасть в семью. Мы не голодали, иногда получали подарки от спонсоров, нам устраивали праздники, экскурсии, но… Вы когда-нибудь видели маленьких детдомовцев? Я обхожу такие места за километр. Не могу смотреть на одинаково одетых малышей, гуськом идущих за воспитателями! Все время вместе, группой, без возможности остаться одному, заняться тем, что тебе по-настоящему нравится… Все приходится делить – у тебя нет ничего своего, даже кровать государственная, а все игрушки общие! И некому пожаловаться на жизнь, а ведь у детей так много проблем… Есть, конечно, учителя, психологи, но чем старше становишься, тем лучше понимаешь, что ты для них – всего лишь работа. Они возвращаются домой, к собственным мужьям и детям, и забывают о тебе. Господи, как же мы ненавидели тех, кому повезло! Время от времени приходили какие-то дяди и тети, и кого-нибудь наряжали, как куклу, и провожали до ворот. В основном самых маленьких и симпатичных. Я симпатичной не была – ну, может, только в самом раннем детстве. Тогда у меня был шанс, но органы опеки слишком долго разыскивали мою настоящую семью, и с каждым месяцем мои «котировки» падали. Я была дылдой для своих лет, худющей, как вобла, и не привлекала потенциальных «мам» и «пап». Со временем до меня дошло, что я, скорее всего, все оставшееся до восемнадцати лет время проведу в Дубровке. Поэтому, когда появился отец Владимир… То, что он с нами вытворял, я поначалу считала блажью. Умом понимала, что это неправильно, ведь в «Дубровке» взрослые так себя не вели, но он, в сущности, хорошо к нам относился и редко наказывал. Даже подарки дарил – видимо, в качестве платы за интимуслуги. Серафима, правда, нас, девчонок, недолюбливала, но старалась сдерживаться. Я каждый раз убеждала себя, что «причуды» отца Владимира – ерунда, ничего особенного, ведь мне так не хотелось возвращаться в Дубровку… Вот, собственно, и все, – закончила Устинья и перевела дух – ей казалось, что она не дышала все время, что говорила. Она боялась взглянуть на Захара, гадая, какое впечатление произвел на него ее рассказ. Считает ли он ее виноватой в том, что она так долго терпела и притворялась, что все в порядке? Может, она должна была раньше поднять тревогу? Но ведь, в конце концов, она так и сделала – и чего добилась? Попала в психушку, стала изгоем…

Наконец она подняла глаза. Захар не смотрел на нее – он медленно отщипывал от остатков хычина мелкие кусочки и бросал голубям, которые продолжали возиться у его ног.

– Что вы будете делать? – несмело поинтересовалась Устинья.

– Регина должна знать, – ответил он. – Остальным – необязательно, только если ты сама захочешь рассказать.

– Но вы мне верите?

– И она поверит, не сомневайся. – Он повернул к ней лицо, и она увидела в его голубых глазах зловещий отсвет. – Запомни кое-что, ладно?

– Что?

– Ты не виновата. Ни в чем, ясно? Сугривину повезло, что ты его тогда не грохнула: если бы он остался жив, я бы сам это сделал. Но кто-то меня опередил, и я даже не уверен, что хочу найти этого человека. К сожалению, Регина говорит, что это – единственный способ вытащить тебя из неприятностей.

* * *

Регина лежала в ванне, наполненной душистой жасминовой пеной, положив голову на подушечку, удобно поддерживающую шею. Ради таких моментов стоит жить, думала она. В последние несколько дней ей пришлось пережить много неприятных минут, и в какие-то из них в ее мозг даже закрадывалась мысль, не теряет ли она способность разбираться в людях. Однако Регина обладала слишком хладнокровным характером и слишком верила в себя, чтобы ее так легко можно было вывести из равновесия. Она привыкла жить по принципу «завтра будет новый день», и этот принцип всегда себя оправдывал. То, что она узнала о клиентке, слегка подкосило Регину, но она не собиралась делать скоропалительных выводов, пока не выслушает Захара. Он давно должен вернуться, но почему-то не звонит. С Захаром всегда так – он как та кошка, которая гуляла сама по себе. Вернее, кот. Никогда невозможно предсказать, что он выкинет и как себя поведет. Он не следует правилам, но у него есть одна неоценимая черта: он всегда оказывается в нужное время в нужном месте, и на него можно положиться в любых обстоятельствах. Иногда Регине казалось, что Захар способен читать ее мысли и, как Супермен, прилетать на помощь, когда надежды уже не остается…