– У рапеев есть подземное озеро, в коем отражаются все думы и мысли. А в священный праздник сколотов Страж, это по-нашему Ведра... на водной глади можно зреть грядущее.

– И ты позрел?

– Я рок свой изведал. – Важдай обнял за шею ее коня. – И твой... Поэтому путь отворил к рапеям. Но когда пойдешь через ашкаров, послушайся их вождя, не ходи прямо и езжай округ земли савров, чтобы к ним не угодить. И всюду ступай с именем отца твоего, и не будет препятствий.

– С твоим именем пойду, брат...

– Ну, а я с твоим, сестра...

На заре, в ту пору, когда кочевье вновь становилось на путь в теплые степи, из Казара прискакал гонец, и тотчас стан забурлил, ровно котел на родовом костре. Ураган еще втайне надеялся, что не случится этого, но тут словно бич над головой просвистел и щелкнул у темени – еще одно пророчество Обавы исполнилось!

Вместо того чтобы выгонять с ночных пастбищ табуны, запрягать повозки и телеги, по ожившему стану во все стороны поскакали всадники, оглашая недобрую весть: иноземные мореходные гости отчалили от сарских пристаней на Азаре и порожними отправились к своим далеким берегам.

В прошлые времена подобное случалось не один раз, однако хитрые купцы таким образом вынуждали саров спешно заканчивать кочевье и гнать табуны к побережью день и ночь, отчего кони худели и теряли свою истинную цену. Сами же, отвалив от причала, становились за окоемом на якоря, выжидали срок и возвращались, будто бы сделав милость. Однако на сей раз заморские гости не хитрили, верно, зная через своих лазутчиков, что сары в двадцати днях пути от Азара и скорее никак не придут, ибо невозможно столько времени кочевать круглыми сутками, не останавливаясь на ночные кормежки.

Носясь по стану, глашатаи, словно дурную траву, сеяли ропот, волнами вскипавший повсюду, и, слушая их плеск, Ураган с тревожной тоской вглядывался в даль – не покажутся ли стройные ряды Скуфи или хотя бы стремительный, как росчерк молнии, вид одинокой всадницы. С холма открывался далекий окоем, и по всему пространству окрест были видны лишь родовые стоянки кочующих саров, дымы затухающих костров да пасущиеся табуны коней.

И все это, словно горючим покровом, было облито алой зарей, вздымавшейся на востоке.

Обава прискакала тотчас, когда ударили в бронзовую чашу, обращенную в колокол, и когда по стану засновали рабы с носилками, в коих возлежали сары. С взмыленного коня валилась наземь пена, а выпущенные на волю космы спутал ветер. Ураган вышел к ней навстречу, принял повод, дабы принять добрую весть.

– Порадуй же меня, Обава! Скажи, отыскала Скуфь?

– Отыскала...

– Витязи дар мой приняли? И нет теперь между нами обиды?

– Приняли дар, и обиды нет...

– Отчего же не привела с собой?

– Не пожелали, ибо рок свой изведали.

– Неужто и от скуфейчатых шапок отказались?

– Велели передать: не нужны волкам волчьи шапки.

– Подрезали мне крылья, – загоревал государь. – Нет у меня более Скуфи. А ведь из рокового срока всего один день миновал.

– Будет у тебя Скуфь, и еще приумножится, – утешила дочь. – И невесту тебе отыщут. Только слушай моих советов!

– Покуда я еще ничего не обрел, а только теряю...

– Сегодня обретешь, – вдруг заявила Обава. – Только не жди, когда на вече позовут, а сам ступай, чтобы ускорить дело.

– Не стану обычаев нарушать, – заявил Ураган. – Пускай старцы позовут.

– Тогда изготовься и жди, дабы врасплох не захватили. Ныне совет будет недолгим.

Тройной вечевой круг образовался прямо среди стана, у подножия «царевой горки», раздвинув родовые таборы, и голоса хорошо были слышны в утреннем звонком воздухе. В первом, самом малом круге, держась за руки, стояли вечевые старцы. Они только прозывались старцами, а возрастом лишь немного за сорок лет, но поскольку густая кровь и грузность тела укорачивали жизнь, то саров старше их на всех кочевых путях было не сыскать. Эти еще как-то блюли законы и себя, воздерживаясь от непотребной жирной пищи и сластей, поэтому могли еще сидеть в седле и явились конными, как подобало на сарском вече. Но сразу же за их спинами, во втором круге, на пуховых подушках сидели в носилках племенные князья и именитые ярые мужи, которые по обычаю держаться по-братски не могли из-за короткости рук, а посему цеплялись за бичи друг друга. Отличить их от женщин можно было лишь по бичам, головным уборам и украшениям, ибо у мужчин давно перестали отрастать бороды, а у кого и пробивались сквозь жир, то к зрелому возрасту выпадали. А одежды они давно носили одинаковые, без кроя и шитья, ибо непомерные туловища нельзя было нарядить не то чтобы в боевые доспехи, как прежде наряжались вельможи, следуя на вече, но в обычные сарские кафтаны и шаровары. Поэтому слуги оборачивали их шелковыми, парчовыми и суконными тканями и стягивали игольчатыми золотыми пряжками.

За князьями, уже в третьем, великом, круге, кто не мог забраться в седло, то пеший, кто еще мог, то конный, стояли их племена, разверстанные на роды, лучами расходящиеся от плотной конницы старцев. Судя по свежему преданию, вечевой собор выстраивался по образу солнца, и, когда народ, обнимая друг друга за плечи, начинал пляску, вращаясь посолонь либо против, к небу вздымался раж – столп света, и боги, взирая, радовались...

По обыкновению, государя трижды призывали на вече, когда после долгих словопрений, прошедших по всем трем кругам, старцы выносили глагол – свое слово. В первый раз он отказывался ехать, говоря, мол, не хочу вас слушать, ибо слишком скоро судили и не нашли правды, а кривда мне не нужна. Вече опять оживало, и глагол, будто ковыль под ветром, испытывался волнами по всем кругам, пока не приходили к единогласию, после чего вновь посылали за государем. А он тогда говорил: дескать, сначала привезли одну правду, теперь другую, так что ступайте и найдите мне третью. Она и станет истиной.

И в самом деле, когда вечевые старцы в третий раз вопрошали народ, как поступить в том или ином случае, то находился третий глагол, не похожий на два первых.

На сей раз все три круга сотрясались от многоголосья, и Ураган не слышал ни правды, ни кривды, ибо, прежде чем прийти к разумению и смысленности, народ должен был выметать свое гневное возмущение – пожалиться. Никто друг другу не внимал, да и внимать не хотел, и этот всеобщий рев напоминал безумство растревоженной зверем пчелиной борти. И только отупевший от крика, охрипший и подавленный, он начинал прислушиваться и приходить в себя. Вечевые старцы терпеливо ждали, сомкнувшись в плотный круг и как бы устранившись от всего собора, а их лошади, всю ночь бывшие на пастбище, теперь то и дело вскидывали хвосты и сыпали помет в золоченые носилки именитых саров. Они же оказывались беспомощными, поскольку рабы, принесшие на вече своих господ, тотчас удалились, и оттого князья и ярые мужи кричали еще громче.

Миновало более часа, прежде чем угасло жаление, и гнев, словно яд с жала, стек и ушел в землю. И тогда вечевые старцы развернулись к народу и стали вещать по старшинству, однако вторя друг другу, поскольку были единогласны. Всякое слово, провозглашенное ими, обращалось в молву, растекалось от плотной середины к жидким лучам и, усиленное многократно, возвращалось назад.