и тако в болести полежав овии (одни. – Н. Б.), день един поболевше, умираху, а друзии два дни, а инии 3 дни. Преже же мор был, кровно храчюче мерли, потом же железою (нарывами. – Н. Б.) разболевшесь, ти тако же два дни или 3 дни полежавше умираху, железа же не единако, но иному на шее, иному на стегне, овому под пазухою, овому же под скулою, иному же за лопаткою. Не токмо же в граде Переяславли было се, но и по всем волостем Переяславьскым был мор, и по селом, и по погостом и по монастырем. А преже того был мор в Новегороде в Нижнем, а пришел с низу от Бездежа в Новъгород въ Нижнии, а отътоле на Коломну, а с Коломны на другое лето в Переяславль (1364/65 год. – Н. Б.), а от Переяславля на другое лето (1365/66 год. – Н. Б.) на Москву. Тако во всех странах и градех и во всех пределех их был мор великыи, страшный».

Никоновская летопись дает перечень городов, по которым «разошлась» чума: «И во Тверь, и въ Володимерь, и в Суздаль, и в Дмитров, и в Можаеск, и на Волок… А на Белеозере тогда ни един жив обретеся».

Далее следует своего рода «плач» летописца, потрясенного размахом бедствия:

«Увы мне! како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великыи мор, како везде туга и печаль горкаа, плачь и рыдание, крик и вопль, слезы неутешимы. Плакахуся живии по мертвых, понеже умножися множество мертвых и в градех мертвые, и въ селех и в домех мертвые, и во храмех и у церквей мертвые. Много же мертвых, а мало живых, тем не успеваху живии мертвых опрятывати, ниже доволни беху здравии болящим послужити, но един здрав и десятерым болемь на потребу да послужить.

(Составитель Никоновской летописи вставляет здесь собственное красочное суждение: „И бысть скорбь велиа по всей земли, и опусте земля вся и порасте лесом, и бысть пустыни всюду непроходимыа…”)

Погребаху же овогда два, три в едину могилу, овогда же 5, 6, иногда же до десяти, есть же другоици егда и боле 10 в едину могилу покладаху, а въ дворе инде един человек остася, а инде два, а инде же един детищь остася, а инде мнози дворы пусты быша».

Под тем же годом Рогожский летописец сохранил тверское по происхождению известие: «В лето 6873 (1365) бышет мор на люди в Кашине…». Печальный ряд известий о бедствиях чумы в Рогожском летописце сопровождается целой подборкой некрологов князей и княгинь ростовского и тверского дома.

В Москве положение было не лучше, чем в Твери. Под 6874 (1366) годом, Рогожский летописец отмечает: «Бысть мор велик на люди в граде Москве и по всем волостем московьскым по тому же, яко же преже был в Переяславли, яко же преди сказахом и написахом».

Никоновская летопись сообщает и кое-что новое относительно эпидемии чумы в 1366 году: «В лето 6874. Бысть знамение на небеси. Того же лета бысть мор велик въ граде Москве и по всем властем Московьским. Того же лета бысть мор на Волоце велик зело. Того же лета бысть мор в Литве велик зело, Того же лета бысть сухмень и зной велик, и въздух куряшеся и земля горяше, и бысть хлебна дороговь повсюду и глад велий по всей земле, и с того люди мряху».

Известие о «великом гладе» и дороговизне хлеба по всей Русской земле в 1360-е годы согласуется с наблюдениями медиевистов: в Западной Европе эпидемия чумы приходила одновременно с голодом и в значительной мере как его последствие».

Какие меры принимали тогда московские власти, чтобы остановить распространение заразы, нам неведомо. Вряд ли у них были возможности потомка Дмитрия, Ивана Грозного. О его карантинных мерах мы узнаем из записок Генриха Штадена:

«…Дом или двор, куда заглядывала чума, тотчас же заколачивался, и всякого, кто в нем умирал, в нем же и хоронили; многие умирали от голода в своих собственных домах или дворах.

И все города в государстве, все монастыри, посады и деревни, все проселки и большие дороги были заняты заставами, чтобы ни один не мог пройти к другому. А если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нем было, – с повозкой, седлом и уздечкой.

Многие тысячи умерших в этой стране от чумы пожирались собаками.

Чума усиливалась, а потому в поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы, и трупы сбрасывались туда без гробов по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу. В Московском государстве по большим дорогам были построены особые церкви; в них ежедневно молились, чтобы Господь смилостивился и отвратил от них чуму».

Дмитрий избежал «морового поветрия». Чума, собрав свою страшную жатву, покинула русские земли. Опустошение, которое она произвела, было страшнее любого татарского набега.

Борисов продолжает: «Главный результат чумы – гибель многих тысяч людей – сам по себе пагубно воздействовал на экономику страны. Известно, что средневековая Русь имела весьма низкую плотность населения. В географическом отношении это была однообразная равнина, поросшая лесом и изрезанная множеством мелких рек и речушек, местами растекавшихся в унылые болота. Крестьяне жили в деревнях, состоявших из двух-трех дворов и отделенных одна от другой многими верстами дремучих лесов. Древнейшие поселения располагались у впадения одной реки в другую, но со временем деревни поднялись на водоразделы. Уединенная жизнь в лесу не проходила даром. Внутри маленьких крестьянских общин обычным делом были браки между близкими родственниками, приводившие к рождению неполноценного потомства…

…Города Северо-Восточной и Северо-Западной Руси обычно представляли собой большие деревни, центр которых был окружен низенькими бревенчатыми стенами с башнями. Даже население Великого Новгорода в XIV–XV веках специалисты определяют в 30–40 тысяч человек. Во Пскове в середине XVI века проживало не более 15 тысяч человек. Население Москвы росло весьма динамично. Но в XIV столетии Белокаменная едва ли была больше Великого Новгорода. Прочие города были не столько центрами ремесла и торговли, сколько феодальными замками, окруженными жилищами зависимых людей. Их население не превышало нескольких тысяч жителей. В социальном отношении горожане – многие из которых были холопами живших в городе феодалов – не проявляли особой активности.

При таких демографических параметрах потеря примерно трети населения страны была настоящей катастрофой».

Но жизнь продолжалась. А значит, продолжалась борьба за власть. Молодой Дмитрий вступает в длившееся большую часть его правления противостояние с извечным врагом московских князей, тверским княжеским домом. Михаил Александрович, представлявший его в ту пору, был сыном и внуком князей, которые были казнены в Орде в результате интриг деда Дмитрия, Ивана Калиты и его брата Юрия. Естественно, никаких симпатий между двумя родами быть не могло. Кроме того, они были соперниками в борьбе за первенство среди русских земель и за право их «собирать».