– Да это же Антоло! – в этом крике смешалась и радость узнавания, и гордость, и страх, что сейчас объявят выскочкой, а будут потом долго воспитывать.

А голос детский, вернее девичий.

Молодой человек повернулся и увидел зардевшееся личико. Девчонка как девчонка. В меру хорошенькая. Две косички, кожушок, накинутый на плечи, в ушах – простенькие серебряные сережки. Сколько же ей было, когда он уезжал? Лет восемь-девять? А вот поди ж ты, запомнила!

Поймав его взгляд, девушка ойкнула и, закусив зубами уголок платка, спряталась за спинами двух степенных купчих.

Антоло шагал дальше, и на сердце у него вдруг стало тепло. Только теперь он по-настоящему почувствовал, что вернулся домой. Только никак не мог вспомнить имя обладательницы огромных – а ко всему прочему еще и распахнутых от испуга – глаз.

Вот и здание магистрата.

Зачем кондотьер привел его сюда? Их дом стоит дальше, кварталах в трех, за рыночной площадью…

– Господин ди Гоцци… – начал он недоуменно, но замолчал, увидев растягивающиеся в улыбке губы спутника.

– Попрошу на крыльцо, фра Антоло, – усмехнулся наемник.

На крыльцо? Да, пожалуйста… Но зачем?

Навстречу Антоло по широким ступеням, отшлифованным подошвами да-вильцев, сбегал пожилой человек в черном, дорогого сукна кафтане, обшлага которого покрывал благородный серебряный галун. На груди его висела золотая цепь с вычурным ключом – знак власти синдика.[26]А лицо… В это лицо Антоло мог смотреться, как в зеркало. Те же упрямые скулы, густые брови, тяжелый подбородок с ямочкой. Только в светлых волосах синдика белела изрядная примесь седины, да был он гладко выбрит по обыкновению купеческого сословия Табалы.

– Папа…

– Антоло… Сынок!

Говорят, когда два табальских овцевода встречаются после долгой разлуки, стороннему наблюдателю может показаться, что в единоборстве сошлись два смертельных врага. А как иначе объяснить медвежьи объятия, хлопки по спине, удары кулаками в плечо и в грудь? Но когда встречаются отец и сын, уже потерявшие надежду свидеться…

Анзьело так стиснул сына, что у Антоло от боли навернулись слезы на глаза. А может, не от боли? Может, от счастья и нахлынувших воспоминаний детства? Как сквозь туманную дымку он смотрел на сдержанно улыбающихся помощников синдика, столпившихся на крыльце. Тут был и мельник Фирелло, и кузнец Манфредо, и толстенный купец фра Льенто, и старшина цеха горшечников Ведсьетто по кличке Ямина, и тот самый кривоплечий банкир, чье имя он не запомнил, зять фра Борайна.

– Вот уж радость так радость, – бормотал фра Анзьело, то отталкивая сына на расстояние вытянутой руки, чтобы получше его рассмотреть, то вновь прижимая к груди. – Где же ты был-то? Почему так долго добирался?

– После, после расскажу, – смущенно оправдывался Антоло. Он стеснялся такого бурного проявления чувств со стороны родителя не столько перед магистратскими людьми, сколько перед кентаврами, но, бросив на них взгляд, исподтишка убедился – оба конечеловека представляли собой едва ли не живое олицетворение вежливости и рассматривали флюгера над окружавшими площадь домами.

– Я смотрю, жизнь тебя потрепала, – отстранившись в очередной раз, задумчиво проговорил фра Анзьело.

– Ничего, не жалуюсь.

– Еще б тебе жаловаться! Ты же наш! Из Да-Вильи! Кто у нас жалуется? – Овцевод повернулся лицом к крыльцу, и собравшиеся там люди дружно закивали.

– Пущай на нас жалуются, – пробасил фра Льенто, потирая ладони.

– Ты бы не томил сынка-то, – по-доброму, открыто улыбнувшись, присоветовал Ведсьетто. – По такому случаю за стол бы…

Все засмеялись. Кличку свою горшечник получил за неумеренную любовь к еде и питью. Вначале говорили, что у него вместо желудка яма, а потом поняли – бездонная ямина. Так и прилепилось прозвище.

– Конечно, друзья мои! Угощаю всех! – воскликнул фра Анзьело, потрясая кулаком. – Сейчас придумаем только, как дорогих гостей за стол усадить!

Он подмигнул Стоячему Камню. Кентавр ответил широкой улыбкой и церемонным поклоном.

Накормить гостей оказалось не сложно. Ну, по крайней мере, сделать так, чтобы никто не испытывал особых неудобств. В палисадник у дома семьи фра Анзьело вынесли стол и стулья для людей, а кентавры пристроились стоя. А что с ними сделается? Даже наоборот, детям Великой Степи удобнее, чем если бы их пригласили в комнату.

Женщины хлопотали, таская с кухни тяжелые блюда. Несмотря на раннюю весну, в закромах богатого овцевода нашлось хорошее вино, копченые окорока, залитые жиром колбаски, соленая рыба, не иначе купленная на осеннем торгу, пшеничный хлеб и даже яблоки, немного пожухлые, зато сладкие.

В который раз молодой человек подивился крепости духа земляков. Там, где южанки устроили бы плач (хоть и на радостях, а все равно длинный и протяжный) на целый день, его мать и сестра только промокнули глаза кончиками платков и занялись праздничным обедом. И дело тут не в черствости. Антоло знал, что его любят. Просто табальские женщины принимали радость как радость, а горе как горе, и не путали одно с другим. Сын и брат в дом вернулся, значит, его накормить прежде всего нужно, а не выть и лить слезы в три ручья.

По словам фра Анзьело, оба брата Антоло уже отправились на пастбища, следить за овчарами. Весна – дело хлопотное. Начался окот, а тут за матками глаз да глаз нужен. Ну, и за новорожденными ягнятами, само собой, не меньше. А сколько всякой хищной дряни начинает к отарам подбираться! От орлов до одичавших котов.

Зато к столу вышел дед. Тоже Анзьело. Анзьело-старший. В последние годы старика начали подводить ноги. Он полностью отошел от дел, довольствуясь лишь докладами сыновей и внуков и не забывая помочь наследникам добрым советом.

Первый кубок дорогого, алого мьельского вина прокатился по горлу Антоло огненным комком, растекся в животе, обдавая животворным теплом. В голове тут же с непривычки зашумело. Поэтому о своих приключениях он рассказывал кратко и слегка заплетающимся языком. К удивлению молодого человека, его позорное изгнание из университета не произвело никакого впечатления. Будто бы и не платил отец семь лет звонкие солиды за учебу баламута-сына. Разгадка пришла чуть позже. Седые мужчины, в большинстве своем отцы и деды, радовались, словно пылкие отроки, табальской независимости. Отсюда и никакого почтения к имперской столице, к имперскому образованию. Даже наоборот:

– А давай, сынок, в Да-Вилье университет устроим! Думаешь, не получится? Еще как получится! Что мы, хуже аксамалианцев, что ли?

Проехавшему половину бывшей Сасандры и насмотревшемуся всякого, Антоло странно было слушать своих земляков. Да не просто земляков, а умудренных жизненным опытом, ухватистых, оборотистых дельцов, которые верили в такую чепуху, как рост благосостояния каждого табальца, которого перестали обирать из далекой, но жадной Аксамалы, или преимущество выборного управления начиная от села до всей провинции… То есть, прощения просим, государства!