До Дикого хутора было верст семь, но Лазарь не чувствовал усталости. И собственного тела тоже не чувствовал. Руки и ноги двигались будто помимо него. И в такт этим движениям что-то лениво, глухо и безысходно отстукивало в голове. Лазарь шел степью навстречу ночи, с каждым шагом все дальше углубляясь во тьму. Но вот на небе проступили звезды и кривой тощий месяц, напоминающий серп с большевистских знамен. Степь слегка просветлела и наполнилась новыми звуками. Вокруг Лазаря в траве что-то беспрерывно вспархивало, шуршало. Пару раз от него шарахнулось какое-то крупное зверье. Но у парня не было сил бояться всей этой ночной жути. Он боялся другого — заплутать в буераках и не найти дорогу на Дикий хутор.

Страхи оказались напрасными. Неожиданно выбравшись из очередной неглубокой балки, перерезавшей ему путь, Лазарь увидел силуэты сараев. Сказывали, где-то возле Дикого хутора хоронились бандиты Буяновы — отец Карп Прокопьич и двое его сыновей, Мишка да Евхим. Буянов-старший, особо отличившийся в 1905 году в Царицыне при разгоне рабочих демонстраций, подался в степь, потому как ему все равно от большевиков настала бы решка. А сыновья оба были уже призывного возраста. Красные, заняв станицу, хотели их в свою армию забрать, но те к отцу убегли.

Лазарь был хорошо знаком с Евхимом и Мишкой. Но ему не хотелось наткнуться на них. Не хотелось, чтобы кто-то чужой проведал, зачем он пришел.

Дверь в хату деда Каурова оказалась не заперта. Лазарь отворил ее и на ощупь двинулся по темному коридору, то и дело подавая голос: «Дедуня, вы где?». Наконец наткнулся на сундук, покрытый старым овчинным тулупом, служивший деду лежанкой. Старика не было в доме (как потом выяснилось, он отправился в Островскую отпевать принесенных с Игрищ покойников). Страх, что отца не удастся теперь оживить, лишил Лазаря сил. Он свалился на дедов сундук и впал в забытье. Когда очнулся, вокруг была все такая же темень. Лазарь не сразу смог разлепить глаза и понять, где он находится. В последний год ему часто снились дурные сны про то, как он мечется в горящем лесу и не знает, как выбраться из пожара, про то, как его топчут копытами кони, или про то, как он, захлебываясь, тонет, и потом отец и братья его мертвого находят в реке. Лазарь радовался всякий раз, пробуждаясь от этих снов. Теперь все вышло наоборот. На мгновение ему показалось, что он у себя в хате, что отец с матерью спят в соседней комнате, и нет в его жизни ничего страшнее, чем грядущий отъезд из станицы и расставание с Дарьюшкой. Но тут же вдогонку налетело воспоминание о настоящих событиях минувшего дня. Лазаря бросило в пот. Кошмар продолжался.

Теперь вдобавок Лазарь ощутил сильный голод. Все так же на ощупь, спотыкаясь спросонья, он добрел до кухни, пошарив на столе, нашел несколько редисок и луковиц. Лазарь съел две редиски, а одну луковицу взял с собой. Выйдя на окраину хутора, мгновение колебался, не пойти ли ему в станицу. Но пока в мозгу совершалась мучительная работа, ноги сами уже понесли Лазаря назад в Игрища.

Обратный путь дался намного труднее. Лазаря шатало, он не чувствовал под собой ног, несколько раз бессильно опускался на траву, доставал луковицу, грыз ее и плакал. Звезды и месяц на небе исчезли. Стало черным-черно. Внезапно густую темень разрезала вспышка молнии. И Лазарю вдруг почудилось, что он уже видел и чувствовал это однажды. Сердцем, кожей, хребтом живо припомнил, что вот так же, со слезами на глазах, со вкусом горечи во рту он уже шел когда-то по степи в черноту на всполохи молний, а там, впереди, погибал и ждал от него помощи какой-то родной человек. Будто ошпарило Лазаря. Будто кто-то макнул его в это странное, но очень острое воспоминание о том, чего с ним никогда раньше не было. А следом вспомнилось и еще кое-что — а ведь и об этом когда-то они с отцом говорили. «Такое в жизни случается, — рассказывал батя, — попадает человек впервой на новое место, а чует сердцем и душой, что там все знакомо ему. До былинки на земле, до облачка на небе. Как понять это чудо? А так, что побывали до тебя в том месте предки твои. И так сильно его запомнили, что оно в крови навсегда отложилось. Одна и та же кровушка в наших жилах течет — у тебя, у меня, у дедов наших и прадедов. Кровушка ничего не забывает. И потому все тебе в незнакомом месте знакомо, что память крови в тебе говорит. А еще сказывают, в крови у человека его бессмертная душа обретается. Стало быть, и душа одна у нас на всех, раз кровь общая».

«Душа в крови, душа в крови…» — всю дорогу до Игрищ мысленно повторял Лазарь. Он вернулся к отцу с пьяной от усталости головой. Над Игрищами прошел дождь. Тело бати теперь лежало в луже. Лазарь оттащил его повыше. Сам уселся в изголовье и призадумался. Идти в станицу и звать людей? Нет, позорно, постыдно признаться перед всеми, что отец мертв. Все будут глазеть на него, а невидимая смерть, подкараулившая батю в тот момент, когда он не успел отогнать ее прочь, тоже будет стоять поблизости и радостно скалиться.

Начинало светать. Тьма отступала. Лазарь стал различать черты отцовского лица. Наступал новый день. Наступала какая-то новая жизнь.

— Что мне делать, батя? — спросил Лазарь, поежившись. Не получив ответа, отыскал в траве какую-то крючковатую ветку и пошел с ней в долину. Там у первой встречной, растущей прямо из песка маленькой корявой березки встал на колени и принялся копать. То веткой, то руками, стирая ногти, скреб разноцветный песок. Вычерпывал его наружу горстями. Яма углублялась медленно, а силы таяли быстро. Лазарь часто запрокидывался на спину, подолгу переводил дух. Уже давно рассвело. Солнце разогнало тучи и стало поддавать жару Лазорькиной спине. Когда оно вошло в зенит, сил дальше копать не осталось. Яма была Лазарю по пояс. Он волоком стащил тело отца по песчаному склону. Перед тем, как опустить его в могилу, снял с отцовской шеи нательный крест, прижался лбом к шершавой отцовской щеке. Батины усы еще хранили запах махорки. Лазарь напоследок вдохнул посильнее в себя этот родной аромат. Поцеловал отца в холодные губы. И стал забрасывать могилу песком.

Сиротливо озираясь по сторонам, он вновь поднялся в лесок. Рухнул без чувств в траву. Когда через несколько часов Лазарь вышел из забытья, он уже знал, что ему делать дальше…

Кауров возвратился в Питер другим человеком. Он ощущал себя охотником, вернувшимся после долгого отсутствия из тайги с богатой добычей.

Васька повис у него на руках и залопотал: «Па пьехал, па пьехал!».

Полина на кухне готовила суп рассольник. Она не удостоила Каурова поцелуем. Но Геннадий, не обращая на это внимания, принялся прямо там, на кухне, посадив на колени сына, взахлеб излагать открывшуюся ему историю своей семьи. По мере того как непрощенный муж в своем рассказе углублялся все дальше, Полина постепенно стала застывать над кастрюлей с ложкой в руке. А потом, и вовсе забыв про суп, присела на табурет, да так и просидела на нем до тех пор, пока повествование про Лазаря Черного не закончилось. Кауров мысленно возблагодарил дедушку и решил использовать благоприятный момент.

— Поля, я там, в станице, так сильно тосковал по тебе. Слушаю рассказы про дедову судьбу, про скитания его и любовь, а сам все время о тебе думаю. Такая хрупкая все-таки штука — жизнь. Такое ненадежное, ускользающее оно — наше счастье. Нужно ценить каждую минуту, проведенную вместе с любимыми людьми, а не отравлять себе жизнь дурацкими иллюзиями. Вот главное, что я понял за это время. Какой же я глупый и незрелый был раньше. Ты прости меня, дурака!