— А знаешь почему?.. Своих — латышей этих — жалеет. Сам ведь латыш! Говорят, места не находит. А по ночам, говорят, сидит в темной халупе, сжимает голову руками и рычит, как раненый зверь.

На четвертый день красные нас выбили. На пятый мы выбили красных.

Когда мы вновь входили в колонию, на трех каштанах главной улицы болтались три наших офицера, взятые красными в плен за день перед этим.

В бою на пятый день 7-я рота потеряла убитыми и ранеными около половины штыков. 8-я — треть. 5-я и наша — всего несколько.

— Как странно бьет артиллерия красных!.. На одном участке сметает решительно все; на другом, тут же рядом, только и дает перелеты и недолеты.

— А это смотря кто стоит на орудии. Если старый барбос — офицер еще с германской…

Поручик Скворцов удивленно посмотрел на ротного.

— Неужели вы думаете, что старые офицеры так же старательно, как когда-то по немцам, бьют теперь и по нашим цепям?

— Привычка!.. — коротко ответил ротный, задумавшись.

Мы сидели на траве, составив винтовки и сбросив с плеч тяжелые, уже вновь пополненные патронташи.

— Хоть бы дня три отдыха дали! Устали до черта!.. — жаловался поручик Науменко. — Ноги едва носят. Засыпаешь прямо в цепи…

— Дубье!.. Ослы!.. Дерево!.. Рав-няйсь! — кричал молодой штабс-капитан в щегольском френче, бегая возле сбившихся в кучу пленных.

— Равняйсь!..

Пленные, мобилизованные крестьянские парни, испуганно толпились на одном месте, очевидно не понимая, что от них требуют.

Наконец, их разбили. На латышей и на русских. К немногим латышам причислили почему-то и всех рыжих и белоголовых парней. В свою очередь из числа русских уже выделяли офицеров старой службы — для пополнения нашей офицерской роты. Отведенные в сторону, офицеры слюнили химические карандаши и друг другу на гимнастерках выводили погоны и звездочки.

…Где-то, очень далеко, вновь заухало орудие. Со штыков составленных винтовок сползли лучи солнца. На небо с двух сторон ложились тучи.

— Да ей-богу ж!.. — Галицкий перекрестился. — Ей-богу ж, так и заявил!.. Хошь бей, заявил, хошь!..

Поручики Науменко, Скворцов, штабс-капитан Карнаоппулло и некоторые офицеры других рот встали и пошли через поле. Встали и солдаты. Кольцо вокруг пленных быстро росло.

— И не пойду!.. Расстреляйте!.. Не пойду я!.. — кричал в кольце широкоплечий офицер-пленный. — Эй, вы, наемники заграничные!.. Свалка всероссийская!.. А правды ль не хотите?.. Капитан — думаете?.. Думаете — и побегу сразу?.. К вам?.. В гнездо ваше черносо… — Над головой его серой сталью блеснула шашка. Потом еще и еще. Кольцо быстро расступилось, вновь хлынуло вперед и сомкнулось уже над изрубленным офицером.

…Мы шли назад в колонию. Падал дождь… На каштановых деревьях главной улицы болтались неснятые веревки. С них бежала вода…

В этот вечер красные не наступали. За окном было темно. Шумел дождь. На лавке под окном лежал поручик Науменко. Кажется, спал.

— …Ерунда какая!.. А если и застрелится, черт с ним!.. Негодяя не жалко!.. Да только не застрелится он, — вполголоса говорил мне подпоручик Морозов. — Не из таких, брат, Скворцов этот! Хитрая бестия… У него ведь заряжены только те гнезда — по счету три, — которые сверху прикрыты ржавчиной. Шулер своего дела. Ну да, конечно!.. Ну, конечно, артист!.. Если барабан у него останавливается ржавым гнездом на очередь, он вновь его крутит… Вся и лавочка!.. А дураки в восторге: и смелость! и храбрость! и удаль! и фатализм! и тип Лермонтова! и еще ерунда всякая!.. Господи, и как не надоело!..

Проснулся поручик Науменко. Приподнялся на лавке и, потирая глаза, долго во все стороны дергал локтями.

В окно с новой силой ударил дождь.

— Господа, приготовьтесь, — вошел поручик Ауэ. — Сейчас выступаем… А капитан… помните?., этот, которого зарубили?.. — сказал он, уже взявшись за дверь. — Вот к нам бы… В роту бы такого!.. А?..

Через час мы выступили.

Над степью все еще шумел дождь. Я лежал под шинелью. С шинели стекала вода. Потом вода стала просачиваться, и я зарылся глубоко в солому. Под самым моим ухом тяжело ворочались колеса. Они тянули жидкую грязь вверх за собою и вновь бросали ее в звонко хлюпающие лужи. Прошел час… Второй… Может быть, третий и четвертый. Дождь перестал лить, и я высунул голову из-под шинели.

Край неба уже золотился. Светало… Нам навстречу бежала дорога. Вдоль дороги бежали низкие кусты, после дождя тяжелые и приглаженные.

— Скоро?

— А бог его!.. — ответил Галицкий и зевнул во весь рот. Мы двигались по направлению к Мелитополю, на помощь донцам, заманившим в мешок конную армию Жлобы.

* * *

По равнине, усеянной редким холмиком, металась красная конница. Донцы гнали ее с трех сторон — прямо на наши цепи.

Палило солнце. Трава давно уже высохла. За разбитыми лавами красных гонялись легкие столбики пыли. Это наши пулеметы искали правильный прицел.

— Снижай! Двадцать два!.. Снижай еще! Двадцать!.. Во-сем-над-цать! доносились до нас торопливые команды.

2-й батальон стоял в резерве. Красным было не до обстрела, и наши резервные роты взобрались на ближайшие холмики, с которых была видна вся широкая картина идущего боя.

На круглой вершине второго за нами холма торчала высокая мачта. На ней была установлена антенна беспроволочного телеграфа.

— Ну, как?

— Сейчас!.. Подождите! — суетился перед мачтою молодой офицер с серебряными погонами.

— Ну, как?..

— Ге-не-рал Абрамов двинул четвертый полк! — кричал он уже через минуту. — Ге-не-рал Аб-рамов рас-сы-па-ет…

— …Офицер не должен бояться смерти. Прежде всего, это оскорбительно!

Четыре залпа, подряд данные офицерской ротой, на минуту заставили поручика Скворцова замолчать.

— Понимаете, господа? — снова начал он, когда глухое эхо залпов докатилось до убегающих к небу далей. — Понимаете?.. Кроме всего этого, смерть не щадит только трусливых… Господа! По-моему, творческая изобретательность смерти должна вызвать, в свою очередь, и в душе каждого офицера пробуждение его волевых начал… Как бы сказать вам?.. — ну, желанье, что ли, не бороться с ней, а играть, как с равной Потом… Эй, Ершов!.. — вдруг закричал он обернувшись. — Ершов, что тащишь?.. Яйца?.. Э-ге-ге!..

Ершов, час тому назад посланный поручиком Скворцовым в соседнюю колонию Фриденсруэ, поставил на землю крынку молока и рядом с ней положил завязанные в узелок яйца.

— Уже сварены?.. А ну, придвинь-ка!.. Вкрутую?.. Всмятку, я тебе говорил!.. Не говорил?.. Дурень!.. Пшел прочь, идиот!..

Солнце опустилось ниже, стало круглым и перестало слепить. Наши цепи оттянулись. По ложбине вели пленных.

— Вы когда-нибудь да и доиграетесь!.. Штабс-капитан Карнаоппулло волновался.