— Слушайте, ведь это же… Слушайте, — и после каждого боя!.. Зачем?.. Мало вам, что в бою не угробили? И что за идиотское испытание судьбы!.. Простите, поручик… Поручик, оставьте, — ведь это же средневековье!..

Поручик Скворцов разгладил тонкие усики.

— После боя пикантней… Понимаете, двойная проверка… А ну-ка еще раз… Смотрите, — бог любит троицу!..

И, опять повернув ладонью барабан нагана, он приложил его к виску.

— Поручик!

Но выстрела не последовало, — только сухой, короткий треск…

Уже подходили подводы.

— Песню!.. — скомандовал ротный, когда подводы повернули на колонию Вальдгейм.

— Она, черт дери, красива как бес!

— Поручик Науменко увлекается!.. Господа, поздравим поручика Науменко с увлечением!.. Магарыч, поручик Науменко!.. Магарыч!..

Поручик Науменко стоял около печи и задорно улыбался. Из-за печи поднялась черная голова штабс-капитана Карнаоппулло.

— Но позвольте, господа, а вдруг она коммунистка?

— Коммунистка?.. Какая там к черту коммунистка!.. Самая обыкновенная б…! И ротный сплюнул.

Мы стояли в колонии Фриденсруэ уже второй день. И уже второй день спорили офицеры: отпустить «ее» с миром, отправить в штаб Туркулу или забрать с собою — «ведь хороша, стерва!.. А?».

А «она», Ада Борисовна, — та, вокруг и около которой кружились наши вечные споры, не выходила за двери веселого, желтого домика колонистки Шмитке, в котором поручик Ауэ наткнулся на нее в первый раз.

— …Я сказала вам правду… Можете считать меня и коммунисткой или даже шпионкой, и, конечно, можете меня расстрелять… — говорила она собравшимся у ней офицерам, когда, заинтересованный, забежал к ней как-то вечером и я. — Я ни о чем вас просить не буду… О жизни?.. Менее всего!.. Я так устала!.. — Пустив под потолок тонкое колечко голубого ленивого дыма, она прищурила черные глаза с черными же, точно надклеенными ресницами и, не опуская головы, повторила тем же спокойным и певучим голосом: — Так устала от вашей ве-ечной войны!.. — К потолку поднялось новое колечко, нагнало уже расползающееся и поплыло рядом. — Я хотела пробраться в Феодосию или Севастополь… Вот и всё!.. И уехать оттуда… вот и всё!.. В Будапешт… Будапешт — моя вторая родина, господа… От России я отвыкла…

Кто-то засмеялся.

— Отвыкли?

— Не нравится, значит?

— А на сыпняк не хотите?..

— А на позиции?.. Сестрою?..

— Господа, или вы, или я! — Она вздохнула и на минуту замолчала, осторожно кладя догорающую папиросу на подоконник. — Ну вот… — улыбнулась. Теперь вы присмирели, и я могу продолжать… хотите?.. Моя биография? Ну вот… В Будапеште я танцевала у столиков наших веселых кабаре… Да, все это было!.. — Она опять улыбнулась, уже совсем по-другому — одними глазами, вдруг сразу потерявшими блеск, и продолжала уже совсем тихо и еще более нараспев: — Кафе «Кристаль»… Огни… Я и ты… А потом… Потом… — голос ее задрожал, — в Москву… в вашу страшную Москву!.. — Вдруг она подняла брови. — Простите, господа, я, кажется, забылась?.. — И, сохраняя обиженное лицо, опять выровняла голос:-Да!., в Москву, значит… В вашу страшную Москву!.. В Москве его расстреляли… Того, кого я любила и кто зачем-то снова увез меня в Россию… Можете, впрочем, здесь расстрелять меня!

И, вздохнув, она отвернулась к окну и положила на подоконник руки. Короткие рукава еще более оттянулись назад и почти до плеч обнажили ее руки.

Офицеры молчали, жадно поглядывая то на ее руки, то друг на друга нетерпеливо и враждебно. Каждый хотел, чтоб вышли другие, но никто из хаты не выходил.

— Никто вас расстреливать не будет, — сказал, наконец, поручик Ауэ. Завтра мы выступаем. Езжайте в ваш Будапешт, пляшите и собирайте новых любовников. Счастливо!..

— Слава богу, что завтра выступаем, — сказал он мне уже на улице. — Эта трагическая курва. Да еще на бабьем безрыбье! Кобелями забегали! А?.. В бой — так в бой; в публичный дом — так в дом публичный! Но не вместе же мешать, барбосы!..

* * *

Ночь была безлунная. По темным улицам колонии бродили одинокие солдаты. Около ворот какого-то дома два колониста раскуривали трубки. Они стояли почти вплотную и почти упираясь друг в друга лбами. Спички в руках у них задувало, и колонисты ругались.

— Ей-богу!.. Не веришь?.. Так и сказала, — продолжал рассказывать поручик Науменко, помахивая на ходу тонким прутиком ивы. — «Вы словно большой дворовый щенок, — сказала она. — У вас большие, мохнатые лапы. Когда вы ходите, лапы у вас разъезжаются…» Ей-богу! — Поручик Науменко засмеялся. — «И неуклюжи вы, — сказала она. — И гадите на ковер. И грызете ножки дивана. И лаете на всех, так, зря, по молодости…»

— Это верно, пожалуй!

— Подожди!.. «Но таким, как вы сейчас, — сказала она, — таким вот я и люблю вас». И она целовала меня в лоб, потом в щеку, потом в губы… Поручик Науменко бросил хлыст в канаву.-…Потом в губы!.. Господи, как она целовала!..

Мы уже подходили к желтому домику вдовы Шмитке.

— Если б ты знал, как она целовала!.. — еще раз повторил поручик Науменко и быстрыми шагами направился к воротам.

Минут через десять он нагнал меня снова.

— Слушай!.. Ты не видел его? — быстро спросил он, подбегая.

— Кого?

…За-сви-ста-а-ли каза-казаченьки

В пo-ход с полу-но-о-о-чи! пели где-то вдали солдаты.

За-пла-ка-ла моя

Ма-ру-сень-кааа…

— …Вышли они вместе. Я видел! — Поручик Науменко от волнения заикался. — Потом она вернулась и заперла за собой дверь… Она не пустила меня… Она сказала: «Сплю, поручик»… Но ведь это неправда! Скворцов обещал ей вернуться… Я слыхал… Послушай, он прошел здесь?.. Да? Здесь вот? Прямо?..

Песок под его ногами хрустел недолго. Очевидно, поручик Науменко побежал.

На следующее утро нас рано подняли. Рота уже стояла возле подвод.

— Где ж он остался, мать его в закон! — кричал ротный. — Немедленно найти! Обыскать все хаты! Барбосы! Баб не видели!..

Возле ротного стоял поручик Скворцов.

— А кто разберет!.. Я ж рассказывал вам, поручик. Как еще ночью отшил я его, он — через забор и в поле куда-то…

— Никак нет, и у дамочки нету, — подошел Галицкий. — И не было, говорит.

— Несут, несут! — раздались в это время голоса за нами.

Мы обернулись.

Поручика Науменко несли за ноги и за руки. Ротный быстро пошел ему навстречу. Потом остановился.

— Барбос!

— Напился… — сказал поручик Скворцов, уже взваливая поручика Науменко на подводу. — Так-с, так-с!.. Для храбрости, значит! Проучить меня думал! Иль с горя? Ах ты, мальчишка! Щ-ще-нок!..