— Паша, — проговорил, наконец, Овсов, вынимая из тумбочки бутылку какого-то виски с заковыристыми наклейками и разливая в непонятно как возникшие на столе стаканы. — Есть маленькое предупреждение...

— Внимательно тебя слушаю, — улыбнулся Пафнутьев.

— В уголовном деле, в устных разговорах, в пьяном трепе и интимном шепоте ты должен исключить всякое упоминание о Вале, о том, что ты ее знаешь, разговаривал с ней.

— Валя, вам что-то угрожает? — спросил Пафнутьев.

— Как и всем нам, — ответила девушка.

— Откуда опасность?

— У вас есть ко мне вопросы? — не отвечая, проговорила красавица. — Давайте приступим.

— Давайте, — и Пафнутьев, соглашаясь с молчаливым предложением Овсова, взял стакан с виски, чокнулся с хирургом и выпил. С некоторым недоумением заглянул в пустой стакан, оставил его и взял протянутую Овсовым шоколадку.

— Простите, — сказал он Вале. — Я немного отвлекся. Итак, вопросы. Овсов рассказывал вам о девочке, которую я только что упомянул?

— Да, рассказывал.

— Как вы объясняете то, что ее до сих пор никто не хватился, никто не ищет?

— Списанная девочка, — Валя затянулась и выпустила к потолку струю дыма.

— В каком смысле? — Пафнутьев отшатнулся, услышав такое простое, спокойно произнесенное объяснение.

— В самом прямом смысле слова, Павел Николаевич. В списанные попадают дети, от которых отказались мамаши. Причины самые разные... Некоторые отказываются по малолетству, если бабе двенадцать, тринадцать, даже пятнадцать лет — какая из нее мамаша? Отказываются. И возвращаются в свои подвалы, на свои чердаки, где их уже заждались юные отцы. Некоторые отказываются от собственных детей по причине полной испитости. Бомжихи часто не хотят забирать детей, беженки всех стран и народов... Ей самой деваться некуда, а уж с ребенком и подавно. Одна она и под мостом переночует... Ну, и так далее, — Валя опять затянулась, потом погасила сигарету о блюдце, в котором Овсов подал конфетки к столу, подняла на Пафнутьева глаза. — Что-нибудь неясно?

— Мне неясно одно... Что вы, Валя, имеете в виду, когда говорите «и так далее»?

Валя некоторое время молча смотрела на Пафнутьева. А потом перевела взгляд на Овсова — как, дескать, быть?

— Говори, Валя, — сказал Овсов. — Раз уж начала.

— Хорошо... — девушка тронула пальцем свою сигаретку в блюдце, передернула плечами, как бы говоря, что, мол, она готова продолжить, но за последствия не отвечает. — Слова «и так далее» означают следующее... Детишки остаются не только от бомжих и пятиклассниц. Остаются и от тех, кто не в состоянии их прокормить или считает, что не в состоянии прокормить ребенка и одновременно обеспечить себе ту жизнь, к которой призывают ваши телевизионные рекламщики, дикторы, дикторши, подохнуть бы им всем! — в сердцах закончила Валя.

— Почему? — наивно удивился Пафнутьев.

— А потому, что они показывают жизнь, которой никто, нигде в мире не живет. И убеждают этих дурех в том, что только такая жизнь и может называться жизнью. И наши писухи покарябанные стремятся к ней, несутся куда-то, ищут вокруг причины, которые мешают им жить такой вот раскрашенной телевизионной жизнью. И, конечно, такие причины находят. Чаще всего получается, что именно младенец стоит на пути к такой жизни. Значит, надо от младенца избавиться. Одни его душат, другие топят, выбрасывают еще живых, некоторые, кто половчее, продают...

— И находятся покупатели?

— Сколько угодно. Покупателей столько, что на всех и младенцев не хватает.

Чтобы всех обеспечить, приходится списывать младенцев.

— Это как?

— Наутро после родов матери говорят, что ребеночек, дескать, помер. Она поплачет-поплачет и смирится. А ребеночек жив и здоров, еще покрепче прочих будет. В некоторых городах прошли судебные процессы над торговцами детьми... У нас еще нет. Дело за вами, Павел Николаевич, — улыбнулась Валя и, щелкнув зажигалкой, закурила следующую сигаретку.

— За мной не заржавеет, — заверил Пафнутьев.

— Сомневаюсь.

— Не сомневайся, деточка моя! — сказал Пафнутьев неожиданно жестко, неожиданно холодно, даже Овсов удивленно вскинул брови. Такого тона от Пафнутьева он не слышал. — Скажите мне вот что... Чтобы признать ребенка умершим, нужны ведь и заключения, и экспертизы, и подписи... То есть, в этом участвуют многие люди, я правильно понимаю?

— Почти. Многим в этом деле делать нечего. Достаточно главного врача. А уж он поставит в нужные места своих людей. Доказательств, следов, как выражаются в ваших кругах, не остается. Мертвые младенцы уничтожаются.

— Фамилия главного врача?

— Я не назову ни одну фамилию.

— Почему?

— Жить хочется.

— Кто-то мне постоянно говорил примерно эти же слова.

— Наверное, не только мне хочется жить, — улыбнулась Валя.

— А покупатели? Кто покупатели?

— Спонсором нашего роддома является некий... Простите, вы знаете, кто спонсор нашего роддома. Если вы обратитесь к нему, то это будет... По адресу.

— Чем-то, кроме пеленок и пипеток, он вас снабжает? — спросил Пафнутьев все еще раздраженным тоном.

— Да. Кадрами.

— Ага, — Пафнутьев склонил голову, осмысливая услышанное. — Так. Если я правильно понимаю... Главврач — его человек?

— Разумеется.

Пафнутьев хотел было еще что-то спросить, но тут вдруг увидел совсем рядом покачивающийся стакан с виски, который протягивал ему Овсов. Это была уважительная причина, чтобы промолчать, и он был благодарен Овсову за неожиданную паузу. Пафнутьеву все-таки требовалось время, чтобы осмыслить услышанное, слишком шокирующие сведения прозвучали. Он молча чокнулся с Овсовым, выпил, прислушался к себе и, убедившись, что все в порядке, что виски прибыло по назначению, осторожно поставил стакан.

— Ладно, — сказал Пафнутьев. — Обойдемся без фамилий, — Я могла бы назвать одну, — смущенно проговорила Валя. — Это наш спонсор, в этом нет никакой тайны. Мы все его любим и надеемся, что он не откажется от нас и в будущем.

Пафнутьев некоторое время смотрел на Валю в полном недоумении — ее слова настолько расходились с предыдущим разговором, что он впал в какое-то оцепенение и только странные жесты Овсова убедили его, что он не совсем сошел с ума — тот показывал на собственное ухо, потом на вентиляционную решетку — дескать, в этой связке надо искать отгадку. И Пафнутьев сообразил наконец — Валя опасается, что ее слова записываются и могут принести неприятности.

Странно, но именно эта маленькая заминка, эта дурацкая опасливость, уверенность, будто они живут в страшном окружении, которое всесильно и всеохватно, больше всего взбесило Пафнутьева.

— Знаете, ребята, кончайте дурака валять! Страшно им, видите ли, боязно им, видите ли! Я на острие ножа, я! А Андрей, мой водитель, вчера вашему спонсору, этому вонючему Бевзлину, в штаны выдавил бутылку мексиканского соуса, который по остроте может сравниться только с серной кислотой. До сих пор, наверное, отмывается ваш любимый спонсор! Но и это еще не все — его белоснежный шестисотый «мерседес» Андрей доверху наполнил говном из городской канализации.