Но для Бьянки такое поведение было бы неправильно, подумала Алессандра. Она вспомнила кое-что из сказанного Эндером на последней репетиции: «Бьянка полностью сознает, какой эффект она оказывает на мужчин». Поэтому там, где Катарина держалась неподвижно, Бьянке надо было быть яркой, счастливой, желанной. Поэтому, когда мужчины говорили о восхитительной Бьянке, Алессандра улыбалась и отводила взгляд, как подобает застенчивой скромнице. И не важно, что Алессандра не была прекрасной! Мама говорила ей: самые простые женщины становились звездами кинематографа, потому что не стыдились своих несовершенных черт. И то, что сама Алессандра никогда не смогла бы сделать в реальной жизни – поприветствовать мир открытой улыбкой, – она могла сделать в роли Бьянки.

А потом ей впервые пришло в голову, что мать не изменяет свое настроение волевым решением быть счастливой. Нет, она просто актриса! Она всегда была актрисой. Она просто играет счастье на публику. «Я всю жизнь была ее публикой. И даже когда не аплодировала сценам, которые она устраивала, для нее я все равно публика, и теперь понятно почему. Потому что мама знает: когда она в настроении танцевать с феями, никто не может смотреть или думать о чем-либо другом».

Однако сейчас королева фей исчезла, а на ее месте сидела просто королева: мама, величественная и неподвижная, дозволяющая говорить придворным и слугам, сознавая, что, если захочет, она может одним выдохом сдуть их со сцены.

Так шло представление. Настало время для первой сцены второго акта, когда Катарина, по замыслу, тащит за собой Бьянку со связанными руками. Алессандра сделала себя трогательной и испуганной, молящей мать отпустить ее, клялась, что никого не любит. А мать ругалась на нее, кипя внутренним огнем так, что Алессандра на миг по-настоящему испугалась. Даже на репетициях мать не была настолько злой. Алессандра сомневалась, что раньше мать себя сдерживала: она не слишком-то преуспела в искусстве сдерживать себя. Нет, особая страстность объяснялась присутствием зрителей.

Но, как стало ясно по ходу пьесы, не всех зрителей. Все слова Катарины о нечестности отца и глупости мужчин однозначно указывали на адмирала Моргана! И то была не игра воображения Алессандры. Это видели все: зрители поначалу хихикали, а затем откровенно смеялись, когда колкость за колкостью улетали в зал, обращенные не просто к персонажам пьесы, но также к мужчине, сидящему в центре второго ряда.

Лишь сам Морган, казалось, ничего не замечает. Поскольку взгляд Дорабеллы был устремлен прямо на него, он считал, что спектакль предназначен ему – весь спектакль, а не колкие слова.

Пьеса шла хорошо. О, сцены с Люченцио были скучными, как всегда, – и вины Эндера в этом не было. Люченцио просто не был одним из смешных персонажей. То же относилось и к роли Бьянки. Герои Алессандры и Эндера были всего лишь «сладкой парочкой», в то время как в центре внимания – служа источником и смеха, и романтики – безраздельно царили Катарина и Петруччио. А это значило, что, несмотря на все усилия Петруччио, все взгляды были устремлены на Дорабеллу. Он мог кричать, но именно ее лицо, ее реакция на эти крики вызывали смех. Ее голод, ее сонность, ее отчаяние и, наконец, ее игривые уступки, когда Катарина наконец все понимает и начинает поддаваться Петруччио в его сумасшедшей игре, – все это полностью передавалось лицом матери, ее осанкой, тоном голоса.

«Она блистательна, – вдруг поняла Алессандра. – Совершенно невероятна. И знает это. Неудивительно, что она предложила поставить пьесу!»

Следом возникла другая мысль: «Если у мамы такие способности, почему она не актриса? Почему не стала звездой сцены или экрана, не позволила нам жить в достатке?»

Ответ пришел сразу и был прост: Алессандра родилась, когда матери было всего пятнадцать.

«Она забеременела, когда ей было ровно столько, сколько мне сейчас», – подумала Алессандра. Дорабелла влюбилась и отдалась мужчине – юноше, – и на свет появился ребенок. Для Алессандры это было непостижимо, поскольку в школе она никогда не замечала за собой каких-либо чувств к мальчикам.

«Должно быть, отец был особенным. Или же мать отчаянно старалась отделиться от бабушки. Собственно, второй вариант куда больше похож на правду. Вместо того чтобы подождать несколько лет и стать великой актрисой, мама вышла замуж, завела хозяйство и родила ребенка – не в этом порядке, конечно, – и из-за того, что у нее была я, не смогла применить свой талант, чтобы проложить дорогу в жизни.

Мы могли быть богаты!

А теперь что? Переезд в колонию, в поселение фермеров, ткачей, строителей и ученых, где нет места искусству. В колонии не будет досуга – такого, как на корабле во время пути. Когда маме вообще выпадет шанс показать, что она умеет?»

Пьеса шла к финалу. Валентина живо и остроумно сыграла роль вдовы – она полностью усвоила роль, и Алессандра уже не в первый раз пожалела, что она не гений и не красотка, вроде Валентины. И все же на сей раз кое-что пересилило это сожаление: впервые в жизни Алессандра позавидовала матери и захотела больше походить на нее. В голове не укладывалось, но это так!

Мать на шаг отошла от своего стула и обратилась с речью напрямую к первым рядам – непосредственно к адмиралу Моргану. В ней она говорила об обязанностях женщины перед мужчиной. Как раньше все свои колкости она направляла Моргану, так и сейчас эту речь – сладкую, смиренную, обходительную, искреннюю, наполненную любовью – Дорабелла произносила, глядя прямо в глаза адмиралу.

И Морган был загипнотизирован. Его рот слегка приоткрылся, он ни на миг не отводил взгляда от Дорабеллы. А когда она встала на колени и произнесла: «И пусть супруг мой скажет только слово, свой долг пред ним я выполнить готова» – в глазах Моргана стояли слезы. Слезы!

Петруччио громогласно воскликнул: «Ай да жена! Кэт, поцелуй! Вот так!»

Мать грациозно приподнялась на цыпочках, не пытаясь изобразить поцелуй, скорее показывая лицо, которое видит любовник, когда женщина собирается его поцеловать, – и взгляд Дорабеллы, как и раньше, был направлен прямо на адмирала.

И Алессандра поняла, что делает мама. Она пытается влюбить Моргана в себя!

И это сработало. Когда последние строки были прочитаны и зрители встали и поздравляли чтецов, а те кланялись и делали реверансы, Морган перешел в первый ряд, и пока аплодисменты продолжались, он поднялся на сцену и пожал руку Дорабелле. Пожал ли? Нет, скорее, схватил ее и не отпускал, рассыпаясь в похвалах ее замечательной игре.

Отчужденность матери, ее пренебрежительный взгляд перед началом спектакля – все это было частью плана. Дорабелла была строптивицей, которая наказывала его за наглую отмену представления; но в конце концов она была укрощена, и теперь ее признательность всецело ему принадлежала.

Весь оставшийся вечер, когда Морган пригласил всех в столовую для офицеров – куда до сих пор вход колонистам был запрещен, – он порхал вокруг матери. Адмирал был настолько очевидно очарован, что несколько офицеров намекнули об этом Алессандре. «Похоже, ваша мать расплавила каменное сердце», – сказал один из них. И еще до Алессандры донесся разговор двух офицеров, в котором один из них произнес: «Мне кажется или с него уже сползают штаны?»