– Я тоже на это надеюсь, – кивнул Колин.

Он проверял их под душем. На ощупь такие же, как и всегда, разве что покраснели немного.

Холлис оставила им записку с новым заданием: взять интервью у женщины по имени Мэйбл Бертран.

– Ох, – сказала Линдси, когда Колин зачитал ей имя. – Она в другом доме престарелых, для совсем-совсем старых. Сегодня я этого не выдержу. Я не могу… Боже, давайте никуда не поедем. Лучше снова ляжем спать.

– Я – за, – пробормотал Гассан.

– Ей, наверное, нужно общение, – возразил Колин, пытаясь использовать во благо свой опыт одиночества.

– Ох, умеешь же ты внушить чувство вины, – вздохнула Линдси. – Ладно, пойдем.

Мэйбл Бертран жила в доме престарелых в пятнадцати милях от Гатшота, за поворотом к югу от «Харди». Линдси знала дорогу, и поэтому села за руль Катафалка. По дороге никто не разговаривал. Слишком многое нужно было обсудить. Колин чувствовал себя препаршиво. Он попытался вернуться к злополучной проблеме Катерины III, но голова болела так сильно, что думать не хотелось ни о чем.

Встретивший ребят медбрат провел их наверх.

Этот дом престарелых был гораздо более мрачным местом, чем тот, где они уже были. Не было слышно ни звука, не считая шума работающей техники, коридоры – почти пустынны, а двери закрыты. В холле надрывался телевизор, но его никто не смотрел. У стариков, сидевших там, был отсутствующий или – хуже того – испуганный вид.

– Мисс Мэйбл, – нараспев произнес медбрат, постучав в одну из комнат, – к вам гости.

Колин включил диктофон. Он использовал ту же пленку, что и вчера, стирая признание ДК.

– А, – сказала Мэйбл.

Комната напоминала студенческое общежитие – одна кровать, деревянный стол и холодильник. Мэйбл сидела в кожаном кресле. Ее редкие седые кудри были уложены во что-то вроде старушечьего афро. Она наклонилась вперед. От нее пахло старостью – чем-то похожим на формальдегид. Линдси тоже наклонилась, обняла мисс Мэйбл и поцеловала ее в щеку. Колин и Гассан представились. Мисс Мэйбл улыбнулась, но промолчала.

Некоторое время спустя она наконец спросила:

– Ты Линдси Уэллс?

– Да, – сказала Линдси, присаживаясь рядом с ней.

– Линдси, дорогуша! Мы так давно не виделись! Много лет, да? Как же я рада тебя видеть!

– И я вас тоже, Мэйбл.

– Я часто думала о тебе и очень хотела, чтобы ты меня навестила, но ты все никак не приходишь. Как же ты выросла и похорошела! Волосы-то в синий уже не красишь, а? Как дела, деточка?

– Неплохо, Мэйбл. А у вас?

– Мне девяносто четыре! Как, по-твоему, у меня дела? – рассмеялась Мэйбл, а за ней и Колин.

– Как тебя зовут? – спросила она у Колина, и он назвал свое имя.

Мисс Мэйбл указала кривым пальцем на Гассана.

– Холлис, – спросила она Линдси, – это зять доктора Динцанфара?

– Нет, мисс Мэйбл. Я Линдси, дочь Холлис. Грейс, дочка доктора Динцанфара, – моя бабушка, а Корвилл Уэллс – дедушка. А это мой друг Гассан, который хочет поговорить с вами о вашей молодости.

– Ясно. Я иногда путаюсь, – объяснила Мэйбл.

– Ничего страшного, – сказала Линдси. – Рада вас видеть.

– Линдси! Как же ты похорошела и поправилась!

Линдси улыбнулась, и Колин заметил слезы на ее глазах.

– Расскажите нам что-нибудь о том, как в Гатшоте жили раньше, – попросила Линдси, и Колин понял, что сейчас не время задавать четыре вопроса.

– Доктор Динцанфар… До того как он открыл здесь фабрику, он был владельцем магазина. Я тогда была совсем еще крохотной, от горшка два вершка. А он, знаете, одноглазый был. Воевал еще в первой войне. Однажды мы с папой зашли в магазин, и папа дал мне рыжий такой пенс. Я подбежала к прилавку и сказала: «Доктор Динцанфар, у вас есть конфетки за один пенс?» И он посмотрел на меня и сказал: «Прости, Мэйбл. Конфетки за один пенс кончились. Остались только бесплатные конфетки». – Мэйбл закрыла глаза, она как будто бы задремала – дышала медленно и размеренно, – но вдруг сказала: – Линдси, я так скучала по тебе. Мне так хотелось подержать тебя за руку.

И тут Линдси расплакалась по-настоящему.

– Нам пора идти, мисс Мэйбл, но я еще зайду на этой неделе, обещаю. Простите, что долго не навещала.

– Ничего, милая. Не расстраивайся. В следующий раз приходи в полдвенадцатого, и я угощу тебя желе. Оно без сахара, но очень вкусное.

Мэйбл наконец отпустила руку Линдси, та послала ей воздушный поцелуй и ушла.

Колин и Гассан задержались еще ненадолго, чтобы попрощаться, и, войдя в холл, обнаружили, что Линдси ревет вовсю. Она скрылась в ванной, а Колин вышел на улицу вслед за Гассаном. Гассан сел на обочину дороги.

– Жуткое место, – сказал он. – Надеюсь, мы никогда больше сюда не вернемся.

– А что в нем страшного?

– Оно мрачное и не смешное, – сказал Гассан. – Ни капельки не смешное. И меня от этого жуть берет.

– А с чего это все должно быть смешным? – спросил Колин. – Может, ты просто хочешь сделать вид, что тебе на все наплевать?

– Чупакабра, доктор Фрейд. Все попытки психоанализа моей персоны зачупакабрены наперед.

– Ага-ага, Мистер Хохмач.

К ним вышла Линдси. Она быстро пришла в себя.

– Я в порядке и не хочу об этом говорить, – сказала она без всякого на то повода.

В ту ночь он закончил теорему. Это далось ему сравнительно легко, потому что впервые за несколько дней его никто не отвлекал. Линдси заперлась в своей комнате. Холлис сидела внизу, и так увлеклась работой/телевизором, что не сказала ни слова ни о подбитом глазе Гассана, ни о синяке в форме кулака на челюсти Колина. Гассан тоже куда-то ушел. В Розовом особняке можно было запросто заблудиться.

Это оказалось даже слишком легко – распознав в себе Бросальщика, он понял, что формула была почти завершена. Ее нужно было только немного исправить.

С виду результат получался верным, то есть график Катерины Мутсенсбергер выглядел так:

Прекрасный график для романа четвероклассников.

Отложив карандаш, он поднял кулаки в воздух. Как марафонец, выигравший гонку. Как заяц, который выныривает из-за черепашьей спины, обгоняет ее и портит всю историю.

Он отправился на поиски Линдси и Гассана и нашел их в игровой комнате.