– Николай Ильич меня зовут... И мне, и мне... – хозяин вздохнул. – Здесь запах книг, здесь стук жуков, как будто тиканье часов. Хорошо сказано. Как там дальше-то?.. Здесь время снизу жрет слова, а наверху идет борьба... Это Константин Вагинов, был такой чудак в двадцатых... Леонтьева не читали? Нет, конечно. Не издают пока. Перестраховываются... А следовало бы. Есть у него книженция «Восток, Россия и славянство», где замечательно он говорит, что нашу страну нужно хоть капельку подморозить. – В глазах Николая Ильича действительно появился холодноватый блеск. – Да теперь уже поздно. Не того боялись, не того. Да вы садитесь – чай? кофе? сигару?..

Альберт попросил воды.

– О социальном оптимизме и пессимизме пока у нас мало задумываются. А ведь, согласись, Альберт Александрович, – состояние государственного нутра на сегодняшний день отображает не многозначная цифра планов и отчетов, а этот самый моральный плюсик или минусик. Тьфу! Плохо объясняю, скучно... И от жизни далеко. А вот такие люди, как вы, молодые и яркие, способны... – Он задумался, медленно поднялся из-за стола, не переставая вращать пальцами, и заговорил вдруг совершенно по-другому, сорвавшись на свистящий, воспаленный полушепот: – Страна на грани страшных потрясений: нищета и безработица, беспросветность и бесцельность – все самое темное, самое низкое в человеческой натуре вырвется наружу... Талантливые умы предчувствуют эту грядущую тьму и сводят счеты с судьбой. А в большинстве народ даже не догадывается о том, что ему предстоит стать безжизненным – при жизни...

Альберт был смущен. Он не мог прервать поток откатанных, отглаженных слов и недоумевал. «Писатель-то малость сумасшедший, – подумал Альберт, ерзая на стуле. – А может, и не сумасшедший. Впрочем, вполне вероятно, он и не писатель вовсе...»

– Вы ведь извините мой невинный обман? Да, полагаю, вы при вашем уме и проницательности уже поняли, что заглянули в гости отнюдь не к служителю муз. Уж простите старика. Молодость дерзка, молодость склонна к протесту. Услышав название структуры, которой я имею честь верой и правдой полвека служить, иной только плюнет и пойдет. Но вы ведь не станете плевать, верно? Тем более что я вам не предлагаю стучать на коллег, прошли те времена. Другое мне от вас нужно. Часов зубилом не чинят. А вот одному нашему подразделению очень пригодилась бы помощь молодого специалиста со взглядом свежим, незамыленным!

– Чем же я могу...

– Можете, можете! Пусть сейчас все худо и беспросветно, пусть ваше будущее видится вам безнадежным прозябанием в каком-нибудь НИИ... О, как это не так! Я слышал ваш любопытнейший доклад. Жаль, я далек от химии. Наукой будущего ее называли еще в мое время, потом подзабыли, повергли в ничтожество... Доклад ваш смел, весьма смел. Кстати, вы после экзаменов в аспирантуру? А местечко-то вам приуготовано уже? Да-а, сейчас без протекции ничего не делается, а вы, я слышал, сиротка? Выросли в детском доме?

– Да, я...

– Жаль, жаль... Так что же, в армию, с вашим-то талантом? Опять на казенный кошт возвращаться? – Николай Ильич подошел к часам, покачал головой в такт маятнику. – Поймите, у вас может быть творческое будущее. Разве плохо разбираться в часовых механизмах? Человеческое счастье тоже имеет свой механизм. Но часы скоро встанут, и нужно будет смягчить удар. Пусть умирающий надеется на долгую жизнь, пусть бездетный чувствует себя отцом, пусть нищий примеряет мантию принца. – На мгновение он расцепил пальцы рук и сразу же соединил их вновь. – Когда-то я был похож на вас. Вы мне напомнили... Ну да ладно. Наш разговор не должен быть беспредметным. Государство вас вскормило, вспоило, образовало. Пора отдавать долги. Мы предлагаем вам работу. Отлично оснащенная лаборатория, высокая зарплата. Место в аспирантуре будет вам обеспечено. Квартирку подыщем, хватит по общагам ютиться. Один уговор – полнейшая тайна! Ну, по рукам? Или еще подумаете?

Думать Альберт не стал, согласился. Ему, сироте, не помнящему родства, хотелось прижаться к чему-то настоящему, надежному, неколебимому. В детстве он кочевал по разным детским домам, потом чудом попал в университет. Помогла школьная олимпиада по химии, в которой он участвовал и победил, помогло пристальное, ласковое внимание некоего старичка-профессора. Но тот умер, когда Альберт был на втором курсе, – еще один удар со стороны шаткого, ненадежного мира. Стены альма-матер оказались хрупкими – вот-вот побежит по стене трещина, и Альберт очутится на улице, только диплом в узелочек завяжет. Так отчего же не поработать на родное государство? Ведь и правда – оно всю жизнь Альберта учило, лечило и кормило, заботилось о нем, без родительской заботы оставшемся! Пора государство отблагодарить. Да и дело намечается интереснейшее...

И он ушел в работу с головой, как умеют уходить в нее только очень одинокие люди, не знавшие никогда семейного тепла. Николай Ильич не обманул, не подвел – получил Альберт и собственную квартиру немалого метража, и порядочную сумму денег для разгона.

Первое время новоявленный хозяин очень гордился своим жилищем, обставлял его и украшал, добывал с доплатой чешские гарнитуры да итальянские диваны, но потом остыл, охладел. Для чего заниматься квартирой, если он днюет и ночует на службе, а вернувшись домой, сразу валится спать? Так дом стал логовом – мутным, зачехленным, серым холостяцким логовом, куда дневной свет почти не проникает, до того грязны окна. Полы были покрыты мохнатой пылью, а по пыли протоптаны дорожки – из прихожей на кухню, из кухни в ванную, из ванной в спальню. В спальне свои маршруты – кровать, шкаф, зеркало.

Одеваться Альберт любил, тратился на гардероб, не жалея, однако одевался плохо, в соответствии с собственными странными представлениями о моде и стиле. Эта невинная страстишка вредила его внешности, но не казне. Получал Альберт, как и было обещано, неплохо, а вот расходовать оказалось вроде и некуда. За двенадцать лет беспорочной службы он ни разу не съездил в отпуск, очень удивлялся, когда ему предлагали отдохнуть, потому что отдыхом полагал только сон. Разорительных слабостей у него не было. Он почти не пил, не курил, гастрономическими изысками не тешился, женщин...

Вот женщин Альберт любил. Но любил он их, как астроном любит звезды, – теоретически и издалека. В ту студенческую пору, когда так легко завязываются романы, разбиваются сердца и заключаются недолговечные браки, Шустов считал себя слишком некрасивым и незначительным для того, чтобы покорить какую-нибудь прекрасную даму, а прекрасными Альберту казались все. О, конечно, случались и у него легкие, нетрезвые победы, но как скучно было просыпаться утром рядом с малознакомой девицей, как муторно бывало понимать разницу между искристой мечтой и неумытой реальностью! Потом студенческие годы закончились, загадочных незнакомок стало больше, а беспорядочных связей меньше.

Иной раз, ощутив острую телесную тоску, Шустов высматривал из автомобиля прихотливо расставленных там и сям жриц продажной любви. Все до одной они были красивы в дымных московских сумерках, все до одной улыбались, прельстительно и равнодушно. У Альберта возникало подозрение, что остальные холостяки обустраиваются как-то иначе, есть потайные телефоны, есть изящные квартирки с зеркалами на потолках, но брезгливость и страх не позволяли ему произвести подробные изыскания. Зато он как-то раз, притормозив у разноцветной вереницы и пережив минуту дикой неловкости (переглядывания, смешки, гнусный торг), заполучил в душистое нутро автомобиля юную большеротую и большеглазую проститутку. Она назвалась Аллой, и это яркое, трепещущее имя необыкновенно шло к ее вульгарной молодой красоте.