Хотя ресторан, слава Богу, сгорел, дом, в котором жил врач, никуда не делся. Однако, спускаясь по ступенькам в подвал, Ривас засомневался, найдет ли он его на этом месте. Как-никак с тех пор прошло... сколько? Шесть лет? Он постучал в дверь.

После нескольких секунд ожидания дверь отворилась, и он испытал слабость от облегчения, увидев перед собой доктора.

– Доктор Дендро! – сказал Ривас. – Я рад, что вы еще живете здесь. У вас еще сохранилась штука, которую вы называли носилками-каталкой? Там...

Седой мужчина нахмурился.

– Кто вы такой? – перебил он.

– Вы меня не помните? Я Грег Ривас. Я был у вас несколько раз, лечил...

– Ривас. – Доктор посмотрел на потолок. – У вас был триппер.

– Да, – кивнул Ривас, невольно покраснев. – Был. Один раз. Но теперь я был бы вам очень благодарен, если вы...

Взгляд доктора мгновенно задержался на руке Риваса.

– Господи, дружок, что вы сделали со своей рукой? Заходите быстро, я...

– Доктор, – громко, настойчиво произнес Ривас. – Я буду очень рад, если вы посмотрите мою руку. – Он чуть понизил голос. – Но сперва мне хотелось бы, чтобы вы взяли свои носилки и сходили со мной посмотреть одного моего знакомого.

– Он что, в еще худшем виде, чем вы? – Да.

– Хорошо. – Доктор жестом пригласил его войти, и когда глаза Риваса привыкли немного к царившему здесь полумраку, тот улыбнулся, ибо место это на вид совершенно не изменилось со времени его последнего посещения. Все осталось на прежних местах: и старый, топившийся дровами автоклав, и загораживавшие окно террариумы с зеленью, и астрологические таблицы, и даже несколько живых двухголовых змей-мутантов, на консультации с которыми настаивали многие пациенты, прежде чем согласиться на какое-либо лечение. И, конечно, шкафы, доверху забитые древними и в большинстве своем явно бесполезными лекарствами.

Доктор Дендро надел свой антикварный белый халат с вышитой на нем надписью «ДОКТОР, ДОКТОР, ЧТО СО МНОЙ?» и выкатил из кладовки длинные носилки на колесиках, так запомнившиеся Ривасу.

– Вашему знакомому очень больно? – спросил он у Риваса.

– Он без сознания.

– Раз так, не буду рисковать шприцем. Один уже сломался с тех пор, как вы были здесь в последний раз. Теперь только семь штук осталось.

Он выкатил свою штуковину за дверь, и Ривас пошел следом.

– Я смогу заплатить вам сегодня же, – сказал Ривас. – Вот только вернусь в...

– Я возьму по минимуму. – Они двинулись вверх по ступенькам, и доктор принюхался. – Или нет? Кровь – жуткая гадость, Ривас. Раньше у вас хватало ума держаться от нее подальше.

– Это случайная доза, доктор. Я дал немного этому своему знакомому в качестве... гм... успокоительного, но случайно вдохнул и сам.

– Это успокаивает только тех людей, кто хочет такого успокоения.

Они поднялись на мостовую, и Ривас пошатнулся, так ударил в глаза солнечный свет.

– Вы уверены, что не хотите сами прокатиться в этой штуке? – с сомнением в голосе спросил Дендро.

– Нет, спасибо... я наверняка засну, и тогда уж точно часов на двенадцать, не меньше.

Он отвел доктора в переулок, сквозь проем в стене, и когда он, шатаясь, ввалился обратно во двор, детей там не было, но продвинутый, разумеется, лежал там, где он его оставил, у подножия груды мусора. Ривас ткнул в ту сторону пальцем, потом прислонился к стене и сполз по ней на землю.

Доктор подкатил свою каталку к мальчишке и наклонился посмотреть на него. Он взял его за костлявое, как у скелета, запястье, потом отпустил и приподнял веко. Потом оглянулся на Риваса и встал.

– Мне очень жаль, – сказал он. – Парень мертв. Ривас кивнул и пожал плечами, но только когда ярко освещенный двор расплылся у него перед глазами, он к ужасу своему понял, что плачет – в первый раз за все годы, что он себя помнил. Он попытался остановиться и обнаружил, что не может. Он хрипло дышал, слезы катились по его небритым щекам, и он даже не расслышал, как приблизился доктор.

Дендро положил руку на плечо Ривасу.

– Он был вам близким другом? Ривас мотнул головой.

– Так... Просто знакомый. Не знаю, что, черт подери, со мной. – Он поднял взгляд. Доктор укладывал бесполезный труп на носилки.

– Я отвезу его к траншее для захоронений, – сказал Дендро. – Но сначала разберусь с вашей рукой. А теперь пошли отсюда.

Ривас с усилием поднялся на ноги и поплелся за доктором.

Через полтора часа с забинтованной, блаженно онемевшей рукой на перевязи Ривас брел по тротуару Леннокс-стрит, раздумывая, кто из его старых здешних знакомых мог бы ссудить ему немного денег, а также предложить ему стол и ночлег. Он вспомнил довольно много всякого народа, но как-то плохо представлял себе, чтобы они слишком уж обрадовались встрече с ним – особенно после стольких лет шумного успеха в Эллее. И уж совершенно исключалась возможность повидаться с кем-нибудь из его бывших подружек. Сам он никогда не понимал, как это некоторые ухитряются сохранять дружеские отношения с бывшими любовниками; собственные его романы всегда заканчивались так, что, по меньшей мере, одна сторона не ощущала к другой ничего, кроме ненависти.

Уличный оркестрик на углу наяривал мелодию на самодельных инструментах из кухонной утвари и автомобильных деталей, и Ривас остановился, пытаясь определить мотив. С некоторым удивлением он вдруг понял, что этот блюз написал он сам много лет назад. Он попытался вспомнить слова, прежде чем вступит вокалист, и в конце концов это ему удалось, и он беззвучно зашевелил губами, опережая оркестр на полтакта:

Я три недели подряд не бухал, блин,

И сил нету больше бухать...

Гадом буду, три недели подряд не бухал, блин,

Ведь сил нету больше бухать;

Слыхал я, Сойер скоро накроет весь мир медным тазом —

Вот тогда набухаюсь опять.

Он обнаружил, что стоит перед музыкантами, и вокалист подтолкнул к нему ногой шапку, лежавшую на мостовой. Опустив взгляд, Ривас увидел в ней несколько мятых талонов. Он встретился взглядом с певцом, виновато пожал плечами, и тот закатил глаза в недвусмысленном жесте: «Тогда проваливай, бомж несчастный».

Ривас побрел дальше, но не прошло и нескольких секунд, как музыка резко оборвалась. Он оглянулся и увидел, что музыканты поспешно собирают свои инструменты. Посмотрев чуть дальше по улице, он понял почему.

С полдюжины юродивых женщин, известных в этих краях как покалокас, грозно шагали по улице, размахивая руками и подметая мостовую драными подолами своих балахонов. Музыка всегда приводила покалокас в злобное исступление, которое прекращалось только тогда, когда музыка смолкала; покалокас славились тем, что выцарапывали музыкантам глаза и кусались, как бешеные собаки.