— Где ты так здорово научился шалаши строить? — поинтересовалась она.

— Я… — весело начал он, но вдруг его лицо вытянулось; Лесли догадалась, каков будет ответ, и пожалела, что спросила. — Не знаю… то есть не помню…

«Не помню… не знаю…» — эти слова она слышала теперь довольно часто.

Джедай действительно не помнил о себе почти ничего; разве что детство, когда был еще совсем маленьким. Некоторые вещи из того времени он помнил очень четко: океан, ракушки, которые он находил в песке на берегу и складывал в коробку от конфет, маму — ее темные волосы, собранные в гладкую прическу, голубые глаза, платье в цветочек и накинутый поверх него жакет с золотым осьминогом на лацкане. Отца он помнил хуже — ни лица, ни одежды, только как тот смеялся и подкидывал его высоко в воздух.

А больше ничего: ни фамилии, ни друзей, ни то, как он пошел в школу, ни даже в каком году родился. По виду ему было лет тридцать пять, на самом же деле года на три-четыре больше — он ведь служил в морской пехоте, следовательно, к моменту Перемены ему должно было исполниться по меньшей мере восемнадцать.

Перемену он помнил — смутно, но все же помнил. Во всяком случае, не удивлялся серебристому небу, не спрашивал, когда следующие выборы президента и почему, если в них стреляли, Лесли тут же не обратилась в ближайший полицейский участок.

Вопреки ее опасениям, он не был ни жестоким, ни злым. И приставать к ней не пытался — наоборот, демонстрировал некую пуританскую скромность.

Купалась Лесли, естественно, нагишом — чего одежду мочить? — и порой поглядывала на Джедая краем глаза, каждый раз убеждаясь, что в ее сторону он старательно и категорически не смотрит. Сам же он, собираясь искупаться, отходил за кусты; Лесли слышала всплеск — и через минуту в десятке ярдов от берега из-под воды появлялась черноволосая голова. Возвращаясь, он первым делом надевал штаны и лишь потом выходил из-за кустов.

В общем, с ним можно было ужиться — но будь в нем поменьше типично мужской самоуверенности и гонора, делать это было бы намного проще.

Например? На следующий день после успеха с шалашом он пошел нарубить дров, сказал с этаким превосходством: «Это мужская работа!» Лесли попыталась объяснить ему, что брать нужно сухостой, лучше всего сосну. Джедай слушал со снисходительной улыбкой, на физиономии так и читалось: «Сам все знаю!»

Кто же мог предположить, что он влезет в заросли ядовитого плюща![20]Да еще ничего об этом не скажет, а будет с дурацким мужеством терпеть боль.

Лишь на следующее утро Лесли заметила покрытые сыпью пятна на его руках и лице и тут же отправила его мыться с мылом, сама пока сделала снадобье из бизоньей ягоды[21]— это помогло слегка снять зуд. Кроме того, пришлось перестирать всю его одежду, чтобы смыть с нее ядовитый сок плюща.

Ох, честное слово, лучше бы она сама за дровами сходила!

И что, он чему-то научился, что-то понял? Если бы! Наоборот, едва оправившись от волдырей, заявил такое, что хоть стой, хоть падай:

— Все-таки это неправильно, что ты все время на охоту ходишь. Охота — мужское дело. Давай я теперь буду охотиться.

Лесли стиснула зубы, досчитала мысленно до десяти и лишь после этого спросила:

— А ты умеешь?

— Не помню…

«Значит, нет», — про себя «перевела» Лесли; если он что-то умел, то без колебаний говорил: «Умею», — пусть даже не помнил, откуда это умение взялось.

Да и по пути к озеру, когда собаки вспугнули зайца и, взлаивая, понеслись следом, заворачивая его по широкой дуге, любой имеющий охотничьи навыки человек тут же затаился бы, чтобы не спугнуть добычу. Джедай же стоял как пень и с любопытством наблюдал за погоней, пока Лесли, лежа с арбалетом наизготовку, не шикнула на него.

— Но разве это так уж сложно? — продолжал он между тем. — Из арбалета я стрелять, правда, не умею, но у тебя же есть винтовка. Возьму ее, пойду и…

— И распугаешь выстрелами дичь на десять миль вокруг, — подхватила она. — А то еще и каких-нибудь бандитов сюда приманишь. И потом не забывай: добычу находят собаки, не я. А ты ими управлять не умеешь.

— Получается, что ты все время меня кормишь!

— Ну и что? Ты тоже свою работу делаешь.

— Какую? По твоему, моя работа — ворон гонять?! — намек был понятен: собранные ягоды Лесли рассыпала сушиться на тенте и, уходя в лес за новой порцией, каждый раз просила его присмотреть, чтобы их не склевали птицы. — Неужели ты не понимаешь, что мне стыдно сидеть на бережку, когда ты с утра до вечера работаешь!

— Но ты же не умеешь ни ягоды находить, ни в травах не разбираешься!

— Давай я буду охотиться, — упрямо повторил Джедай.

— Нет, — отрезала Лесли. Попыталась смягчить отказ: — Я сейчас тоже не охочусь. А то, что кролика вчера принесла, так его собаки на меня выгнали.

Черта с два он у нее винтовку получит — ведь наверняка, как любой неопытный охотник, тут же примется палить во все, что движется. И если в истории с ядовитым плющом он навредил только самому себе, то, имея в руках оружие, может ненароком подстрелить ее или собак.

— Как ты не понимаешь, я хочу помочь! — возмущенно воскликнул он.

«Помог тут один такой!» — мысленно огрызнулась Лесли, вспомнив недавнюю внеплановую стирку. Вслух же сказала:

— Ну так и делай то, о чем тебя просят, и хватит спорить — я и так устала!

Джедай сердито засопел и отошел; уселся на берегу и принялся швырять в воду камешки.

Ну как человек не может признать, что, хоть он и научился разговаривать, в лесу и степи по-прежнему немногим отличается от грудного младенца. Хотя нет, с младенцем было бы проще — он по крайней мере не стал бы требовать, чтобы ему дали винтовку!

И еще он не любил собак. Относился к ним не то чтобы плохо, а безразлично, как если бы это были мешки или волокуша.

Еще в первые дни, в овраге, спросил, кивая на привалившегося к его колену Дураша:

— Это что, моя собака, что ли? Чего-то она все время возле меня крутится.

— Да получается, что твоя. Он с самого начала, еще когда я тебя только из поселка привела, тебя в хозяева выбрал, — улыбнулась Лесли.

Любой нормальный человек, услышав такое, погладил бы забавного песика, потрепал по морде. Джедай же лишь мельком взглянул на него и продолжил расспросы:

— А остальные?