Откуда-то возникла ранее неизвестная мне женщина по имени Клара. То ли чья-то родственница, то ли просто знакомая. Но чья? Никогда – ни прежде, ни потом – я ее не видел. Она приехала с аккордеоном. В потрепанном кожаном футляре. Ничего себе! Аккордеон (трофейный, разумеется) переливался в свете оранжевого абажура всеми своими перламутровыми боками. Клара играла и пела слегка дребезжащим низким голосом курящей женщины. Ее волосы были выкрашены в ярко-рыжий цвет. Она мне показалась старой и некрасивой. Но она играла на аккордеоне! Счастье? А то нет!

Потом – 1961-й год. Как-то так получилось, что встречали его только родители и я. Дома. Сначала мне, скептичному подростку, это казалось скучным, и я некоторое время «делал лицо». Но примерно в час ночи отец включил проигрыватель и поставил какую-то пластинку. Потом другую. И в какой-то момент родители решили потанцевать. И потанцевали. Да еще как! И так они увлеклись зажигательным своим танцем, что снесли к чертям новогоднюю елку. Остаток ночи мы все трое дико хохотали, восстанавливая елку, собирая веником осколки от разбившихся шариков и развешивая уцелевшие, подобранные с полу игрушки. Редко я видел родителей такими веселыми и легкими. Счастье ведь!

Потом – 1963-й. Встреча Нового года на даче у кого-то из одноклассников. Собрался «класс». Десятый «А». Нарядные девочки. Мальчики быстро напились и стали ходить по двое и по трое на крыльцо покурить. Мне нравилась одна девочка, которая мне ничего не сказала, зато другая сказала, что я «не такой, как все». Все равно – счастье!

Потом – 1971-й. Я зашел в мастерскую к другу-художнику, чтобы вместе с ним идти встречать Новый год к другому нашему общему другу. Мастерская находилась в Столешниковом переулке, во дворе того самого дома, где располагалась знаменитая, очень популярная в те годы общественная уборная. Когда мы вышли из мастерской на улицу, мы увидели, что двери уборной распахнуты настежь, что там горит яркий праздничный свет, что там накрыт бесхитростный стол, сооруженный из какой-то доски и двух табуреток, а за столом сидят две принарядившиеся по такому случаю уборщицы и двое их задушевных дружков. И что они радостно и весело, смеясь и чокаясь непонятно чем, провожают уходящий год. И, судя по всему, готовятся встретить новый. По-моему, это все-таки счастье!

Потом – 1979-й. За несколько дней до Нового года в Москве установился небывалый мороз. Примерно под сорок. В таких случаях говорят, что «старожилы не упомнят». Впрочем, настоящие старожилы, а не такие, как я, говорили, что такая зима была в сорок первом.

В московских квартирах полопались трубы. В помещениях было градусов пять или шесть.

Мы этот Новый год встречали дома.

Кроме нас с женой, был еще один гость, наш друг, приехавший из Ленинграда. Он еле-еле поспел к нам к половине двенадцатого. Поезд, на котором он ехал, часа на три застрял где-то на подступах к Москве. В поезде тоже практически не было отопления, и пассажиры, ехавшие в столицу встречать Новый год, уже начали вынимать из сумок все жидкие и твердые атрибуты ускользающего от них праздника, которые они везли с собой.

Мы сидели в шубах и зимних сапогах. Пили в изрядных количествах водку. Она совершенно не пьянила. Она вся уходила на ненадежный и очень недолгий обогрев.

После часа ночи стали подтягиваться разные друзья. Один из них был на машине. Он решил не заглушать мотор. Во-первых, потому, что потом бы машина не завелась. Во-вторых, мы все по очереди, по трое плюс водитель, постоянно бегали погреться в машине.

Один из гостей рассказал, что, идя по ночной совершенно пустой столице, он встретил на улице двух удивительных людей. Они были явно иностранцы, судя по всему, американцы – юноша и девушка. Девушка была белая, а молодой человек – темнокожий. Они были одеты в легкомысленные легкие курточки и с картой в руках растеряно озирались по сторонам. Причем казалось, что страшный мороз их как-то ничуть не беспокоил. Увидев моего приятеля, они ужасно обрадовались и спросили его по-английски, где здесь ближайшая синагога. Он, стараясь не сбавлять шага, на бегу сообщил им, что, во-первых, в обозримом пространстве синагоги нет вовсе, а если бы даже она и была, то уж точно была бы закрыта в полвторого ночи. Они вежливо поблагодарили и, кажется, не очень-то ему поверив, пошли дальше, вертя туда-сюда карту и оживленно что-то обсуждая. Видимо, крепко все-таки надеялись они на синагогу.

Потом мы, именно в том виде, в каком были – в шубах, шарфах и шапках, – улеглись спать вповалку, для тепла тесно прижавшись друг к другу. Поздним утром приехал еще один гость – с двумя бутылками водки, с маминым холодцом и капустным пирогом, с обильным, ободряюще благоухавшим паром изо рта.

Мы, повылезав из-под холодных одеял и потирая руки, снова уселись за стол. И, поверьте, все это вместе было настоящим неповторимым счастьем, запомнившимся во всех мелких деталях.

Потом подключается память других. Ну, моей мамы, например. То есть память, все равно ставшая моей.

Во время эвакуации, в Уфе, рассказывала она, ей запомнилась встреча Нового 1944-го года. Под самый Новый год им выдали по карточкам немножко водки. «И вот, – рассказывала мама, – мы с девочками взяли эту водку, разбавили ее водой, добавили туда лимонной кислоты и питьевой соды и получилось настоящее шипучее шампанское. Им мы и чокались. И было ужасно весело». Уверен, что было не просто весело, а что это было настоящее счастье. А иначе бы и не запомнилось.

Еще бы не запомнилось, если накануне она получила письмо от своего мужа, моего отца. Письмо с Ленинградского фронта, которое шло месяца полтора. В письме отец писал, что он получил легкое ранение в ногу, что немножко полежал в госпитале и что теперь у него все в порядке и он вернулся в свою часть. В письме он просил поцеловать сына, то есть моего четырехлетнего старшего брата. Если не это счастье, то что же? Это письмо и сейчас хранится у меня.

Да и еще было много всякого счастья, всего и не упомнишь. Оно, счастье, вообще подстерегает нас повсюду. А вы не знали разве?

Я, собственно, что хочу сказать? Я хочу сказать, что счастье – это вовсе не состояние, обусловленное рядом внешних, внеположных нам факторов или событий. Это, скорее, то, что не всегда помнится, но зато когда вспоминается, то обдает таким немыслимым жаром! Счастье – это всего лишь счастье и больше ничего. И не мы его ловим, а оно нас.