телефонной службы «100» лишь тем, что мог позволить себе ошибиться на минуту или две. Это добавляло к его редкому дару дополнительного обаяния.

Или вот стоит посреди кухни холостяк Залипский, а культурная женщина Галина, обтерев руки фартуком, неумело завязывает галстук на его шее.

Залипский недавно грохнулся с лестницы в темном парадном и сломал руку. Теперь рука его была в нарядном белоснежном гипсе, и он никак не мог сам себе завязать галстук.

А завязать было надо. Потому что полчаса тому назад Залипский утробным голосом говорил в телефонную трубку: «Натэллочка, нам необходимо встретиться именно сегодня. Лучше всего прямо сейчас. Да-а. А то потом ведь, я знаю, начнутся ваши традиционные три дня. А потом – еще-о что-нибудь. Ну-у, прекра-асно…»

Женщины на кухне за глаза говорили между собой, что Залипский «ходок». Хотя странно: ни на одного из бородатых ходоков с мешками и в лаптях, изображенных на репродукции из «Огонька», он ничуть похож не был. Напротив: он был хорошо выбрит, носил красивый ровный пробор, и за ним всегда тянулся длинный шлейф одеколона «В полет».

Мужчины, курившие в коридоре, – тоже за глаза – часто произносили его фамилию, меняя ударное «и» на «у». Судя по их игривым интонациям, это означало примерно то же самое, о чем говорили женщины.

Или прямо буквально посреди кухни на шаткой табуретке сидит одноногий и не очень трезвый дядя Коля с баяном. Он играет на баяне и поет «На границе часто сниц-ца дом рад-но-о-ой».

А женщина Клавдия Николаевна, семье которой когда-то принадлежала вся квартира, вытирает влажные глаза фартуком. Всплакнула ли она от песни или оттого, что в этот же самый момент режет лук для котлет – кто знает…

Я помню клубящихся в густом котлетном дыму теток в разноцветных халатах, вертлявого мальчика Костю, пытавшегося вытащить из-под тумбочки закатившийся туда резиновый мячик, безумного седого Соломона, стоявшего в дверях с шахматной доской и бессмысленной улыбкой, манящий запах жареного лука и безвозвратных волшебных котлет. Помню всё.

Беспамятные даты

Пена требует отстоя

Казалось бы, зачем было обращать отдельное внимание на мелькнувшее где-то сообщение о том, что «министр культуры потребовал запретить критику советских мифов». Чему тут особенно удивляться-то? В наши-то дни…

Но я все же заметил. Видимо, потому, что в этой небольшой фразе интересными и значительными мне показались буквально все слова и их сочетания.

«Запретить критику» – это и само по себе хорошо звучит, а уж «запретить критику мифов», да еще и «советских» – хорошо вдвойне.

Официальная риторика советского времени тоже опиралась на мифы, заменяющие историю. Но мифы там упорно назывались именно «историей», неловко, хотя и навязчиво мимикрируя под базовые категории современного мира. Слова «история», «исторический» использовались постоянно и назойливо. «На крутых поворотах истории», «исторический съезд», «исторический пленум», «исторический доклад на историческом съезде, ставший историческим документом исторической эпохи». И горе было тому, кто миф посмел бы назвать мифом!

Нынешние решили обойтись без всякой «истории», даже в кавычках.

Стилистика нынешней пропагандистской машинерии построена на том, что в искусствознании называется «обнажением приема». Поэтому они ничуть не стесняются миф называть мифом.

В общем, министр «требует». Он требует в интересах защиты конституционного строя и территориальной целостности государства, а также в рамках антисанкционных мероприятий и тотального импортозамещения полной отмены действия мировой истории на территории Российской Федерации, а также привлечения к ответу всех тех, кто под видом критики протаскивает… ну и так далее, пусть сами думают, их учить не надо.

Мифологическому архаическому сознанию свойственно третировать реальный современный мир как мир, утративший доверие, как мир утомительный и докучливый, враждебный прежде всего тем, что он постоянно и настойчиво требует осмысления. А какой смысл в том, что нельзя понять и осмыслить раз и навсегда?

А когда мир, живущий в категориях волшебной сказки, на своих условиях пытается взаимодействовать с миром реальным, время от времени уродуются реальные человеческие судьбы и проливается реальная, совсем не сказочная кровь.

Неразличение яви и сна, а также прямых и переносных смыслов слов, образов, понятий – это вообще проблема невзрослых людей и невзрослых обществ. Так что стоит ли изумляться по поводу различных причудливых, мягко говоря, сюжетов, связанных с культурой и искусством. Стоит ли удивляться тому, что те или иные объекты искусства способны, оказывается, «оскорблять чувства», хоть религиозные, хоть патриотические, хоть какие.

И это притом что даже дети в своих детских играх учатся различать область реального и область условного посредством таких взаимопонятных терминов, как «понарошку» или «как будто». «Давай, я как будто буду продавец, а ты как будто будешь покупатель».

И конечно, то обстоятельство, что субъектом подобного «требования» выступает какой-никакой, но все же министр, и при этом, что особенно пикантно, министр именно культуры, а не, допустим, рыбного хозяйства, придает этому сюжету особую прелесть и остроту.

Существуют в нашем родном языке глаголы, посредством которых в разные времена и с разными последствиями жгли – по бессмертной формуле национального российского гения – сердца людей. Иногда – дотла. Иногда – не в метафорическом, а в самом буквальном смысле, вместе с самими людьми.

Таков и глагол «требовать».

Я еще, как ни странно, застал остатки старорежимных словесных формул наподобие висевшего еще в начале семидесятых годов на стене Елисеевского магазина бодрого призыва «Требуйте свежую осетровую икру» при полном отсутствии не только свежей, но даже и не очень свежей, и не только осетровой, но и какой-либо другой икры. А также помню, как, балансируя по шатким дощечкам, проложенным поверх недвусмысленного вида и запаха лужи, полноводно разлившейся по полу общественного сортира, я был развлечен видом ржавой, висевшей на одном гвозде таблички с надписью «Требуйте свежих салфеток». Ага, «салфеток». Ну да, «свежих». Далась же им эта «свежесть».

Но в основном «требования» были иного, куда менее забавного свойства. В основном в разные годы отовсюду доносилось: «Требуем прекратить агрессию такой-то военщины против того-то и сего-то» или, несколько раньше: «Требуем смертной казни для бешеных троцкистских собак и убийц в белых халатах».

А в годы моей «застойной» молодости главное и повсеместное требование времени было сформулировано с беспощадной ясностью и последней прямотой: «Требуйте долива пива после отстоя пены». И эта поистине народная формула была понятна всем и каждому – от балбеса-школьника да зануды-пенсионера. Это вам не какая-нибудь там «критика мифов», это сама народная жизнь, где мифы и их критика в полной гармонии сосуществовали в многочисленных дискуссионных пространствах, примыкавших к пивным ларькам.

А теперь? Какой такой долив?