в Калеве, которая цепляется за рваный край Полуморя. Меня гложет любопытство, но запах гуляша манит сильнее.

Внутри дернового дома тесно, но опрятно – насколько вообще может быть опрятно в месте, сделанном из грязи. Деревянные полки врезаны в стену, на них стоят ряды стеклянных банок, полных трав и ярких специй. Под полками втиснуты стол и два стула, а в самом центре дернового дома – очаг с большим кипящим котлом, над которым сгорбилась старуха.

– Прошу прощения, – говорит Гашпар. – Мы путешественники, направляемся в Кирай Сек. Можем ли мы смиренно просить вас об обеде? Как только мы поедим, то снова отправимся в путь и не посмеем просить о большей доброте.

Любой был бы очарован такой учтивой просьбой. К тому же Гашпар облачён в шаубе Охотника. Женщина медленно оборачивается, и её иссохшее лицо озаряется улыбкой.

– Разумеется, – отвечает она. – Мой дом всегда открыт для усталых путников, и мой гуляш почти готов. Прошу, садитесь.

Деревянные стулья – долгожданное облегчение после нескольких дней в седле и ночей сна на твёрдой промёрзшей земле. Женщина помешивает в котле; её профиль отливает золотом в тёплом свете огня. У неё острый нос и блестящие, как у белки, глаза, которые кажутся почти приплюснутыми из-за тяжёлого лба. Седые пряди длинных распущенных волос скользят по земляному полу.

Она не слишком похожа на Вираг, разве что обе они достаточно старые, чтобы приходиться бабушками моей матери, но сходства достаточно, чтобы наполнить меня тихой затаённой грустью. Если всё пойдёт по плану, я больше никогда не увижу Вираг. Несмотря на чувства, стараюсь сесть ровнее и, стараясь подражать почтительному тону Гашпара, говорю:

– Меня зовут Ивике. А вас?

Но старуха не отвечает – просто продолжает помешивать в котле. Честно говоря, из всего, что она могла бы сделать, чтобы напомнить мне Вираг, – то, как она меня не замечает, напоминает Вираг сильнее всего. Это пробуждает сильнейшую тоску. Женщину ничуть не смущает моё присутствие – окровавленный волчий плащ и всё прочее. Может, у неё уже не такое хорошее зрение, и я выгляжу просто как смутное пятно в форме девушки.

– Вы всегда жили в Сарвашваре? – спрашивает Гашпар. Интересно, он думает о ракушках на двери?

– Я всегда жила на этом берегу, – отвечает старуха.

Вблизи гуляш кажется ещё более заманчивым, чем прежде. Она разливает две порции по жестяным чеканным мискам – морковь, картофель и тонкие полоски мяса. Специи окрасили бульон в алый.

Мы поели не так давно – я подстрелила двух кроликов недалеко от того места с кругом камней, – но меня вдруг охватывает непреодолимый голод.

Подношу ложку ко рту.

– А что за мясо?

– Норка, – отвечает старуха.

Но в Сарвашваре норки не водятся. Вообще нигде к югу от Калевы они не водятся, потому что их истребили солдаты и миссионеры с юга. У Вираг есть пара варежек из гладкого коричневого норочьего меха, и я помню, как гладила их, представляя, каково было жить в Ригорзаге до вторжения патрифидов.

Снова смотрю на тушёное мясо и давлюсь тошнотой.

Свернувшиеся кольцами гадюки и дождевые черви извиваются, сплетённые в жуткий узел. Края жестяной миски все засалены от грязи и засижены плодовыми мушками. Крошечная серая жаба, аккуратно взгромоздившаяся на мою ложку, издаёт тихое кваканье.

Мои вены леденеют. Поворачиваюсь к Гашпару, который уже подносит ложку ко рту. Бросаюсь через стол и выбиваю ложку из его руки, опрокидывая обе наши миски на земляной пол. Гадюки с шипением бьются по полу, а дождевые черви слепо извиваются в грязи. Грязь забрызгивает юбку старухи, словно тёмная вода.

– Что ты делаешь? – возмущается Гашпар.

Хватаю его за подбородок и наклоняю лицо к хозяйке.

– Смотри.

Женщина больше не женщина – или вернее, никогда ею не была. Её волосы – болотная трава, глаза – два гладких белых камня. Кожа под её платьем и фартуком отливает красным и кажется жёсткой, совсем не как раньше. Её морщины – это линии, которые кто-то вытравил в грязи высохшего русла.

– Ну же, кушайте, детки, – говорит она голосом, похожим на шелест ветра в рогозах. – Вы устали. Вы голодны, а здесь полно еды.

Я вдруг и правда чувствую себя очень усталой. Гашпар откидывается на спинку стула; его веко трепещет под тяжестью её чар.

Мои собственные веки тоже отяжелели, но сквозь полусомкнутые ресницы я вижу эту не-женщину, нависшую надо мной с протянутыми руками. Вместо ногтей у неё рыбья чешуя, переливающаяся в свете очага. Под этими ногтями запеклась грязь, крошащаяся, почерневшая.

Её пальцы сжимают горло Гашпара, и словно в трансе я наблюдаю, как его вены пульсируют и темнеют, как по его шее струится яд, опускается ниже, к доломану. Его грудь вздымается, и дымку чар прорезает слепая паника.

Всё ещё одурманенная, я тянусь к ней, но мои руки одеревенели и слишком тяжелы. Падаю со стула, рухнув на четвереньки в грязь. Гашпар оседает на стуле, закрыв глаз. Чернота в его венах пульсирует. Чувствую запах зелёной гнили поражённого дерева, и это напоминает мне о смерти Пехти, вызывая тошноту. С огромным усилием я тянусь к её лодыжкам, крепким, как два дуба, под бахромой белого муслинового платья.

Ведьмы, конечно, не истекают кровью, и у них нет кожи, которая могла бы покрыться волдырями. Но магия Эрдёга всё равно делает своё дело: кусок её ноги отламывается, оставаясь у меня в руке – точно ручка глиняного горшка. Не-женщина отпускает Гашпара и смотрит на свою рану; глаза-гальки сужаются от невозможного потрясения.

Она тянется ко мне, ковыляя на кривом обрубке своей ноги, но я уже тянусь к другой. Ещё одна её часть остается в моей руке, окрашивая ладонь красной пылью. Ведьма съёживается, падает на земляной пол, и её глиняные пальцы смыкаются вокруг капюшона волчьего плаща. Она пахнет водой из пруда, зелёной, застоявшейся в летнюю жару. Её тело осыпается на меня по кусочкам – осколок щеки, кончик большого пальца. Я хватаю её за запястье и не отпускаю, пока неотёсанные куски её тела не разлетаются по грязному полу.

Мой плащ окрасился багряным от глины. Я кашляю и отплёвываюсь, поднимаясь на ноги. Голова всё ещё кружится от ослабевающих чар ведьмы. Гашпар сидит ссутулившись, неподвижно, и в его венах пульсирует смолистая чернота. Тянусь к нему, но вдруг чувствую, как что-то тянет меня в противоположном направлении. Поворачиваюсь. Из грязи торчит зелёная лиана, обвивающая мою лодыжку.

Сердце охватывает страх. Впервые после убийства ведьмы я оглядываю дом. Крыша покрыта вовсе не соломой. Это волосы. Человеческие волосы. А в банках, расставленных