– «Вылипать»? Ну-ну…

Я и не заметил – когда это он перешел со мною на «ты»? Только что? Или раньше? И что это значит? Что спутник мой снял маску вежливого интеллигентного дядечки? А что под маской-то? Смотрю на него внимательно. Никаких перемен, лицо как лицо, вполне себе человеческое. Налил мне рому, чуть-чуть совсем, птичью порцию.

– Правил, – говорит, – не существует. И «удалять с поля» тебя никто не будет. Плохо другое: ты, как и любой другой человек, вполне способен «удалиться с поля» самостоятельно. Игрок, добровольно покидающий поле, обычно полагает, что просто берет тайм-аут. Короткую передышку. Отдохну, дескать, и с новыми силами… Но так не бывает.

– Как не бывает? – кажется, за этот вечер я изрядно отупел. Никак не мог взять в толк, что он имеет в виду.

– А вот так. Нельзя «отдохнуть» и «вернуться в игру с новыми силами». Вернуться после перерыва почти невозможно. Мне кажется, ты должен это знать. Ты ведь как раз собрался спрятаться от собственной судьбы? Потому и в бега подался? Ну, положим, Москва – не то место, где можно спрятаться от судьбы… Но когда человек искренне хочет, чтобы чудеса ушли из его жизни, желание, как правило, исполняется. А потом…

– А потом – что? – спрашиваю, содрогаясь.

Геспериды живут на краю мира, у берегов реки Океан и охраняют яблоки вечной молодости…

– Да так, ничего особенного. Просто время начинает идти очень быстро, знаешь ли. Не успеешь проснуться, а за окном уже вечер; закончишь пережевывать обед, а уже спать пора… И множество мелких, но обременительных – не дел даже, делишек. И еще больше способов от них отдохнуть – общий корень со словом «дóхнуть», тебя это не настораживает?

– Передергиваете, – возражаю. Но он меня, кажется, не слышит. Увлекся.

– А потом вдруг наступает старость – можно сказать, ни с того, ни с сего. Ничего особенного, конечно, все идет по плану, но тебе покажется, что впереди – не целая жизнь, а всего один короткий, хлопотный день. И ощущение это будет, в сущности, очень верным.

– Я никогда не стану старым, – говорю упрямо. Губы дрожат, но голос я обуздал. – И жизнь моя не будет похожа на один хлопотный день. Так не будет, потому что я с детства решил: так не будет. И все.

– А как будет-то? – доброжелательно интересуется мой попутчик. – Это ты уже решил?

В скандинавской мифологии первичный хаос, мировая бездна.

Ничего я, разумеется, не решил; хаос первобытный царит в глупой моей голове, и извлечь оттуда удается не мысли, не слова, а лишь разрозненные звуки, да и те гласные: «я… э-э-э… а я… и я… а… о!»

Или, если уж быть честным до конца: Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!

Ребенком, гоняясь за мышью, упал в бочку с медом и был найден мертвым. Некий Полид с помощью целебной травы, бывшей в употреблении у змей, возвратил его к жизни.

Никогда не мог толком сформулировать, чего я, собственно говоря, хочу. Картины будущего не роились в моей голове, даже мечты не принимали конкретных очертаний, а невесомыми цветными хлопьями кружились в темноте перед глазами, и расшифровывать их приходилось как кляксы Роршаха: ну-ка, ну-ка, на что похожа эта тень? Ни на что не похожа? Ну и ладно.

Я не строил далеко идущих планов, просто плыл по течению, лелея втайне надежду, что это некое особенное течение, и попутчиков у меня кот наплакал: две щепки, сухой лист, да бумажный кораблик.

Да уж, великим стратегом меня не назовешь. В голове моей опилки, но кричалки и вопилки… Эк меня занесло! Что ж, направление выбрано верно. В сущности, вся наша жизнь случается с нами в детстве, в концентрированном виде. А потом мы только разбавляем этот концентрат дистиллированной водой времени…

Я вспомнил вдруг, что был в детстве жутким чистюлей. Запачкавшись в грязи, поднимал такой вой, что оконные стекла звенели: я полагал, будто от грязи можно «заразиться» окружающим миром, как гриппом или свинкой. Опасался, что вместе с грязью в меня проникнет некий ужасный «микроб», и я стану «как все». Превращусь во взрослого лысого (как папа) дядьку, обзаведусь толстой (как мама) женой, буду носить мешковатые костюмы, ходить на работу, чавкая, поедать ежедневный борщ, проводить лето на мокром от пота диване и орать с балкона на детей, своих и соседских, втайне ненавидя их (просто потому, что они – дети и, вероятно, умрут позже, чем я). Метафизический этот страх – одно из самых ярких воспоминаний, хотя слова, подходящие для описания ужасавшей меня «взрослой» участи, нашлись не сразу: в младенчестве легко довольствоваться невнятными подсказками инстинкта, не утруждаясь формулировками.

Опасения мои отчасти оправдались: в конечном счете, я действительно «заразился миром», но организм до сих пор упорно сопротивлялся неизлечимой этой болезни. Лысины, жены, мешковатых костюмов и детей у меня пока не было; даже ежедневные походы на службу мне не грозили, и я намеревался удерживаться на этих позициях до последней капли крови. Потому что еще в детстве я твердо решил, что буду «великим исключением из правил», как единственная роковая женщина моей жизни Мэри Поппинс, книжку о которой я обрел на школьных задворках, среди пачек с макулатурой (не зря, выходит, рылся часами в стопках старых газет, вообразив почему-то, что именно там может быть спрятана подробная карта мира с указанием всех пиратских и разбойничьих кладов). Решил, загадал желание: «Быть не как все», произнес его вслух, заручившись поддержкой падучих августовских звезд; записал на счастливом трамвайном билете и съел, морщась от противного прикосновения размокшей бумаги к нёбу; выцарапал на стеариновой свече, каковую сжег, оставшись один дома, в полной темноте, содрогаясь от всякого шороха. Совершил все мыслимые и немыслимые магические обряды, информацию о которых удалось вытрясти из «великих посвященных» нашего двора, и с тех пор будущее меня не пугало. Я знал, что надо просто подождать. Все само как-нибудь уладится.

И вот теперь, очевидно, пришло время оплатить давнишний заказ. Хочешь не хочешь, а выворачивай карманы, принимай ценную бандероль, сколь бы пугающим ни казалось ее сладкое, как мед, содержимое.

Он вездесущ и всепонимающ, един, но многочислен в своих «долях», через которые может являться в образе любого существа-избранника.

Карл Степанович сам себе дивился. Словно бы со стороны наблюдал, как из звенящей пустоты образуются слова, смысл которых был для него если и не вовсе темен, то чужд до зевотной одури. Очутившись на пороге этого купе, Карл Степанович полностью утратил контроль над своим телом. Хорошо хоть так называемая «душа», кажется, была неизвестному «захватчику» без надобности. Невелико, впрочем, утешение для скептического ума!

Голосовые связки Карла Степановича, мышцы его лица и прочие полезные телесные механизмы более не подчинялись хозяйским намерениям. В его распоряжении осталась лишь способность осознавать происходящее; беспокойный разум на какое-то время озадаченно притих, но быстро адаптировался и снова принялся суетиться. Следует, впрочем, признать, все это было не только жутко, но и весьма познавательно. Даже, можно сказать, забавно.