Теперь я понимаю, почему ощущал себя чужаком в собственной семье, а позже – в любой, самой теплой компании, почему, как черт от ладана, шарахался от женщин, стремящихся к постоянству, почему упорно называл самых близких друзей «приятелями» и не беспокоился о собственном будущем, сколь бы удручающим оно ни представлялось по здравому размышлению. Всю свою жизнь я словно бы просидел на чемоданах: все ждал, что вот-вот придет время вернуться домой. С ума сойти можно!

С ума сойти можно хотя бы потому, что (это уже во-вторых) снов о городе в горах я до сегодняшней ночи не помнил напрочь, да и когда увидел его за окном, не встрепенулся, хмелея от узнавания. Совершенно на меня не похоже: обычно я запоминаю все, что мне снится; в свое время я даже придумал способ ловить ускользающее сновидение. Для этого, проснувшись, надо осознать себя бодрствующим, но всего на краткий миг. Потом следует снова закрыть глаза и задремать, но не заснуть, а именно задремать, нащупать границу между сном и явью, и тогда – хлоп! – Макс хороший охотник, полузабытый уже сон занимает свое место в активной памяти, где-нибудь между подробным отчетом о вчерашней вечеринке и списком незавершенных дел. По крайней мере, вспомнить его теперь будет столь же просто, как любое другое недавнее событие.

Но вот обнаружилось, что «охотник» я так себе, средненький, самая ценная добыча до сих пор обходила мои капканы стороной. (Кто знает, не потому ли черная тоска по несбывшемуся иногда грызла меня по утрам, пока я, переставляя ватные ноги, брел на коммунальную кухню, размахивая древним уродливым чайником полусферической формы с загадочной надписью «ОБМОРОК-76» на мятом боку.)

Я чувствовал, что могу сейчас вспомнить еще множество удивительных вещей, но не был уверен, что готов переварить эти воспоминания без особого для себя вреда. Отмахиваюсь от них (безуспешно), пробую занять себя другими мыслями (тоже не получается), и тогда я начинаю говорить, многословно и путано пересказываю Карлу Степановичу сумбурные свои впечатления. Не потому, что полагаю, будто они ему интересны, просто среди множества способов не сойти с ума говорение всегда было для меня наиболее простым и эффективным упражнением. Вот и сейчас сразу полегчало.

– Все это довольно занимательно, – вежливо перебивает меня, наконец, попутчик, – но самые интересные вещи ты скрываешь. Не от меня, конечно. От себя.

– Ага, – соглашаюсь, – скрываю. Знать ничего не хочу, потому что крыша и без того едет. А ей надо бы на месте оставаться: у меня там Карлсон живет. Ему без крыши нельзя, без моей крыши он бомжом станет…

Карл Степанович нетерпеливо отмахивается от меня, крыши, Карлсона – от всех разом.

– Я помогу сформулировать. Больше всего тебя пугает необходимость признать, что город этот – не просто видение, не мечта, не греза предутренняя, не картинка из сна, которую можно воспроизвести в акварели на сеансе у психоаналитика и благополучно забыть…

– А разве на сеансах у психоаналитиков рисуют? – изумляюсь. – Я думал, просто на кушетке лежат и на жизнь жалуются.

– Иногда рисуют. Есть сейчас такая модная тенденция; некоторые специалисты своих пациентов и рисовать заставляют, и петь, и спектакли разыгрывать; другое дело, что все без толку… Но как же настойчиво ты стараешься сменить тему!

– Есть такое дело, – винюсь. – И ведь сменил почти! А вы, наверное, как раз собирались сказать, что город это настоящий; что стены его домов можно потрогать руками, что там можно поселиться, можно даже наняться на работу, ходить по утрам на рынок, удить рыбу в реке, собирать улиток с виноградных листьев… Да? Но это я уже и сам знаю. И не хочу никаких подтверждений. Хочу иметь возможность думать, что это просто моя дурацкая идея. Одна из множества. Если еще и вы сейчас станете утверждать, что я действительно гулял во сне по взаправдашнему городу, это… это уже ни в какие ворота! Я отказываюсь переваривать такую информацию.

– А почему, собственно?

– Апатамушта! – бурчу угрюмо и умолкаю.

Почему, почему… У меня болит голова, звенит в ушах, немеют кончики пальцев, перед глазами пляшет какая-то тошнотворная неоновая мозаика. Чем больше мы углубляемся в стремную тему «реальности» моего сладостного наваждения, тем хуже я себя чувствую.

– Ты так боишься узнать настоящую тайну, что каждая новая подробность действует на тебя как порция яда, – сочувственно констатирует Карл Степанович.

…асы забили ее копьями, трижды сжигали, но она живет и поныне.

– А я не умру от этого яда?

– Нет, ты не умрешь. Ты теперь очень, очень живучий. Один прощелыга-бессмертный напоил тебя сдуру своей кровью, а ты и не заметил.

– Что за бессмертный?

– Неважно. Важно другое: тебе повезло. Вовремя же это случилось!

– Вы хотите сказать, что теперь я тоже… – запинаюсь от ужаса и ликования, – бессмертный?

– Ну уж нет, обойдешься. Глупости какие… Но сегодня ты не умрешь. Поэтому слушай меня внимательно. Времени у нас уже почти не осталось.

Являясь людям, он разговаривает с ними человеческим голосом…

– Как это – «не осталось»? – изумляюсь. – До Москвы еще больше суток ехать…

– Эта подробность касается лишь тебя. Ну и еще того человека, который вошел в твое купе с предложением поиграть в нарды…

Упс, приплыли! Теперь он говорит о себе в третьем лице. С какой стати?! Карл Степанович нетерпеливо качает головой, но отвечает на мой немой вопрос:

– Я – только голос. Когда я уйду, он, – выразительно стучит кончиками пальцев по собственной груди, – останется. Не мучай его расспросами, но и в объяснения не вдавайся. В крайнем случае скажи, что он просто потерял сознание, ты ходил по вагонам, искал врача, но не нашел. Он, скорее всего, поверит: нечто подобное с ним уже однажды случалось… Впрочем, возможно, он и спрашивать не о чем не станет. Многие на его месте предпочли бы сделать вид, будто вообще ничего не произошло.

– Так вы – не Карл Степанович из соседнего купе? Только голос? Но зачем нужен этот маскарад?!

(Я в своем репертуаре: ничего толком не понимаю, но возмущение на всякий случай выказываю.)

– Тут вот какое дело, – неожиданно мягко, кажется, даже виновато ответствует мой собеседник. – Тебе был нужен нормальный человеческий разговор, к другому ты пока не готов. А для того, чтобы говорить как человек, требуется человеческое тело, иначе не получается. Пришлось воспользоваться тем, что было под рукой, а под рукой оказался прекрасный медиум, обладатель уникальных, хоть и не раскрытых способностей… Редкая, к слову сказать, удача!

– А он… Он переживет такое обращение? – спрашиваю, невольно содрогаясь. – Его-то, небось, бессмертные кровью не поили.

– А кто его знает, может, и поили. С ходу не разберешь. Но мужик крепкий, по нему хоть асфальтовым катком елозь – как об стенку горохом… Бывают же люди!