Если бы состояние его продолжало расти теми темпами, которыми оно увеличивалось в то время, то к нынешнему моменту оно вобрало бы в себя галактики, черные дыры, кометы, астероидные туманности, метеоры, а также милые сердцу капитана метеориты и всякого иного рода межзвездную материю – то есть практически всю вселенную целиком.

И продолжай численность человечества возрастать в той же пропорции, что и тогда, – оно бы нынче перевесило даже состояние Джеймса Уэйта – то есть все это, вместе взятое.

Сколь невероятные мечты об экспансии владели человеческими существами лишь вчера, миллион лет назад!

Кстати сказать, Уэйт оставил по себе потомство. Он не только отправил некогда голубым туннелем на тот свет торговца антиквариатом, но и сумел зачать наследника. Следует признать, что, по дарвиновским меркам, – и как убийца, и как производитель – он весьма преуспел.

Производителем он стал всего шестнадцати лет от роду – что являлось миллион лет назад для самца человека возрастом сексуального расцвета, в ту пору он жил еще в Мидлэнд-Сити, что в штате Огайо. Как-то раз жарким июльским днем он подстригал газон у дома сказочно богатого торговца автомашинами и владельца местной сети экспресс-закусочных, Дуэйна Хувера, который был женат, но бездетен. Мистер Хувер находился в то время по делам в Цинциннати, а миссис Хувер, которую Уэйту ни разу не доводилось видеть, хотя он часто стриг у них газоны, – в доме. Она никогда оттуда не выходила, поскольку, как слышал Уэйт, от злоупотребления алкоголем и лекарствами, прописанными ей врачом, в ее большом мозге развились слишком сильные отклонения, чтобы доверяться ему на людях.

Уэйт в те времена был весьма привлекательным. Как и его родители. Их род вообще отличался красотой. Несмотря на жару, Уэйт не хотел снимать рубашку, потому что стыдился следов, оставленных наказаниями, которым подвергали его многочисленные приемные родители. Позже, когда он промышлял проституцией на острове Манхэттен, клиенты находили эти шрамы, оставленные тлеющими сигаретами, вешалками, пряжками ремней и так далее, очень возбуждающими.

Сексуальных утех Уэйт не искал, у него только-только созрело решение податься в Нью-Йорк, на Манхэттен, и он ни за что не хотел совершать ничего такого, что послужило бы полиции предлогом, чтобы упечь его за решетку. Полиции он был хорошо известен: его частенько допрашивали в связи с различными кражами и тому подобным, хотя ни одного настоящего преступления за ним не числилось. Тем не менее полиция не спускала с него глаз. При этом они говорили ему что-то вроде: «Раньше или позже, сынок, ты что-нибудь серьезное да натворишь».

И тут миссис Хувер появилась в проеме парадного входа, одетая лишь в очень откровенный купальник. За домом находился бассейн. Лицо ее носило следы пьянства и уже было не первой свежести, зубы в плохом состоянии, но фигура сохранила еще былую красоту. Она спросила, не зайдет ли он в дом, где работают кондиционеры, – отдохнуть в прохладе и выпить чая со льдом или лимонада.

В следующее мгновение, как осознал Уэйт, они уже занимались любовью, и она твердила ему, что они под стать друг другу – оба потерянные, – и целовала его шрамы и так далее.

Миссис Хувер забеременела и девять месяцев спустя родила сына, которого мистер Хувер считал своим. Ребенок был хорошенький и вырос хорошим танцором и очень музыкальным, в точности как Уэйт.

* * *

Весть о рождении ребенка дошла до Уэйта, когда он уже осел в Манхэттене, но он никогда не относился к нему как к сыну. Долгие годы он чудесно жил, не задумываясь об этом, пока однажды его большой мозг без всякой видимой на то причины не ошарашил его мыслью, что где-то есть молодая особь мужского пола, которая не появилась бы на свет без его участия. От этой мысли его бросило в дрожь. Это было слишком серьезным последствием для столь незначительного происшествия.

С чего бы ему было тогда хотеть сына? Он ума не мог приложить.

* * *

Сегодня сексуальный расцвет для самцов человека наступает в шесть лет или около того. Если шестилетнему самцу встречается на пути самка, у которой течка, ничто не в силах удержать его от вступления с нею в половую связь.

И мне жаль его, ибо я помню, каким сам был в шестнадцать лет. Постоянное возбуждение было для меня сущим адом, а оргазм, как и ныне живущим, не приносил облегчения. Проходит каких-то десять минут – и что же? Ничто не способно помочь, кроме нового оргазма, а ведь нужно было еще уроки делать!

Пассажиры «Bahia de Darwin» еще не успели сильно проголодаться. Внутренности каждого из них, включая Казаха, еще выжимали последние питательные молекулы из того, что их хозяева съели накануне. Никто пока не жил за счет резервов собственного организма – каковой способ выживания характерен для галапагосских черепах. Малышки канка-боно уже изведали, что такое голод. Для остальных же это еще должно было стать открытием.

Единственные двое, кто еще сохранял силы и не спал без конца, были Мэри Хепберн и капитан. Маленькие канка-боно, ничего не знавшие о кораблях и океане, не понимали, что им говорилось на каком бы то ни было языке, кроме наречия канка-боно. Хисако пребывала в прострации. Селена была слепа от рождения, а Уэйт умирал. Таким образом, людей, способных вести корабль и ухаживать за Уэйтом, оставалось только двое.

В первую ночь плавания эти двое договорились, что Мэри будет дежурить у штурвала днем, когда по солнцу безошибочно можно определить, где восток, откуда они бежали, а где запад, суливший им воображаемый покой и изобилие. Капитан же должен был управлять судном ночью, ориентируясь по звездам.

Тот, кто не дежурил в данный момент у штурвала, обязан был сидеть с *Уэйтом и, если получится, мог немного соснуть. Конечно, дежурства получались очень долгими, однако само испытание обещало быть недолгим, так как, по расчетам капитана, Бальтра находилась всего часах в сорока хода от Гуаякиля.

Доведись им доплыть до Бальтры – чему сбыться было не суждено, – и они бы нашли остров разбомбленным и опустошенным еще одной авиабандеролью с дагонитом.

* * *

Люди в те времена были столь плодовиты, что обычные взрывы, вроде вызванных перуанскими ракетами, почти не влекли за собой никаких биологических последствий. Даже по завершении длительных войн выяснялось, что в живых оставалась еще масса людей. Дети рождались в таком количестве, что даже серьезные попытки сократить численность населения с помощью применения силы оказывались обреченными на неудачу. Они оставляли по себе не более глубокий след – за исключением ядерных ударов по Хиросиме и Нагасаки, – чем «Bahia de Darwin», безрезультатно разрезавшая и баламутившая поверхность океана.

Именно эта способность человечества столь быстро залечивать раны путем деторождения привела многих к мысли, что разного рода взрывы – не более чем шоу-бизнес, высокотеатральный способ самовыражения.

Тем не менее человеческому роду суждено было, не считая крошечной колонии на Санта Росалии, утратить эту способность, которую навсегда, покуда он состоит из воды, сохранит поглощающий все следы океан: заживлять собственные раны.