— Зиночка, вот ты всё о братьях печёшься, а сама-то как? Трудно, поди, одной? Хоть бы сходила куда!

— Ходим изредка со Славкой к Мильманам. Какие милые люди! Я таких не встречала. Нина Андриановна — та ко мне как к дочери, хоть и старше не намного.

— А как Давид? Летает? Шевелюра такая же, больше моей?

— Давида Ильича, как и тебя, дома не бывает. Ты — как ветер в поле, а он воюет с ветрами в небе. Спрашивал о тебе.

— Завтра обязательно к ним зайду! Иногда гляну в небо на самолёт — аж сердце защемит! Это Мильман приобщил меня к небу. Никогда не забуду, как прыгал с парашютом, когда учился в СХИ. Да уж видно судьба моя в земле зарыта! Но так хочется снова подняться в небо! Может, уговорю Давида?

Не знал Иван, что меньше чем через год он поднимется в небо, но при обстоятельствах, которых никак не мог представить.

* * *

Случилось то, что Иван никак не ожидал. На торжественном собрании первый секретарь обкома вручил ему орден «За трудовую доблесть» и объявил о присуждении денежной премии за «значительные успехи» и перевыполнение плана по «основным показателям».

Столько поздравлений от коллег Иван никогда не получал. Подходили пожать руку совсем незнакомые люди, объявились сокурсники по институту, работавшие теперь в разных районах области и в Воронеже, в управленческих учреждениях. Многие это делали искренне, а многие — в особенности руководители соседних колхозов — с непонятными ухмылками. Пройдёт много лет, прежде чем Иван поймёт: лучшее место не впереди, а в «середнячках», когда тебя и не ругают, но и не хвалят. Оказывается, в серединочке — место теплее, надёжнее.

Тогда же он искренне радовался успеху. Накупил шампанского, конфет, решил отпраздновать награду вечером, вместе с Зиночкой, у Мильманов. Тем более, Давид Ильич был дома. Но днём ещё предстояло нанести визит директору треста совхозов Константину Семёновичу Ярыгину. «Ка — эС» — как звали главу треста сами сотрудники — боевой полковник, демобилизованный после ранения на фронте, отчаянный сквернослов и заядлый курильщик, человек открытый, с боевым духом, имел привычку говорить в глаза всё, что думал, не только подчинённым, чем и снискал себе уважение среди директорской братии совхозов области.

Многим он помогал и советом, и делом, а многих и прошибал пот на ковре перед его столом. Иван не ожидал каких-то неприятностей и с лёгким сердцем открыл дверь его кабинета.

— А, Марчуков! Ну, заходи, заходи! — услышал он знакомый прокуренный голос.

Большинство обладателей таких кабинетов делали вид, что заняты, и не сразу обращали свой взор на посетителя. Ярыгин не из тех! Он отослал секретаршу с бумагами и чиновника своего ведомства: «Зайдёте попозже!»

— Ну что, Ваня, говорят, ты у нас герой? — улыбнулся Ярыгин в седые, пожелтевшие от курева усы. И сейчас он держал в зубах потухшую папиросу, правая его рука, без пальцев, засунута была за отворот полувоенного френча.

— Герои, Константин Семёнович, на фронте были. А я — лошадь ломовая!

— Ну, ну. не скромничай. Поздравлю! Нам такие как ты нужны! Только вызвал я тебя не ради поздравлений. Жалуются на тебя, понимаешь. Тут у меня целая папка накопилась.

— Жалуются известно кто, Константин Семёнович! Не даю жизни лодырям, ворам, пьяницам.

— Да если бы только эти! Руководители соседних колхозов сигнализируют, что отбираешь рабочие руки.

— Они виноваты сами: людям за работу надо платить! У меня столовая, где вкусно накормят за копейки, за хорошую работу я плачу достойно, но по существующим расценкам. Всё, что сверху, — натурпродуктом, для поощрения.

— Всё так, я тебя ни в чём не виню. Но. у колхозов — другая песня. Мой тебе совет, ты их — не тронь! Иначе будут у тебя неприятности, могут написать и в обком. Создавай свою рабочую силу, сейчас многие в поисках сытой жизни двинулись из города в село.

— Хорошо, Константин Семёнович, учтём!

— Как у тебя с коневодством? Сверху требуют поставок и для армии, и для хозяйства.

— Завёз племенных, с Хреновского конезавода. Растим молодняк. Много не обещаю, но план выполню, исходя из возможностей.

— Здесь ты, Ваня, хитрец, мать твою! Для себя чистокровок держишь, барствуешь?

— Константин Семёнович, пяток кобылок держу. Выезд организовал и даже небольшой ипподром планирую, рядом с Орловским манежем. Есть что показать, приезжайте в гости!

— Слышал, и арабскую кровиночку имеешь!

— Вороная, Аргентиной зовут. Огонь лошадь! Приезжайте, я и «качалки» для заезда раздобыл.

Иван знал, что «заезд» — слабость Ярыгина, что он, когда бывает в Москве, тайком посещает столичный ипподром. Коневодством в стране заправлял маршал Будённый, и конезавод в Хреновом, а также всё поголовье орловских рысаков были под его пристальным вниманием.

Вечером Марчуков забрал Зиночку и Славку, и они отправились на улицу Студенческую, к Мильманам. До улицы Кольцовской было недалеко, здесь они сели на трамвай и через три остановки вышли. Многие дома лежали в развалинах, и центр города, где жила семья лётчика, не был исключением. Дом, где жили Мильманы, не пострадал, и здесь успели навести порядок во дворе. Ветви старых клёнов летом своей сенью покрывали лавочки во дворе, а сейчас деревья стояли голыми, покачивая в свете фонарей чёрными ветками.

Давид Ильич открыл им дверь, подхватил Славку на руку, из-за его спины выглядывала Нина Андриановна, радостно провозгласившая:

— А вот и наш герой труда и сопровождающие его лица!

Чёрная шевелюра Мильмана, зачёсанная назад, кое-где начала седеть, обычно она рассыпалась по обе стороны его лица, и Давид ладонями проводил по голове, восстанавливая причёску. Сейчас на волосах его была сетка. Под шевелюрой — огромные голубые глаза, мясистый нос, полные губы. Его крупная фигура занимала всё пространство прихожей. Эта потёртая кожаная куртка, знакомая Ивану с довоенных лет, казалось, не снималась им никогда. В квартире было прохладно, Славку решили оставить в пальто.

Сетка, накинутая на волосы Давида, свидетельствовала о том, что он допущен на кухню к нарезанию продуктов. Ниночка была щепетильна в вопросах санитарии: не дай бог волос окажется на тарелке.

Чета Мильманов — антиподы. Ниночка небольшого росточка, подвижная, не замолкающая ни на минуту. А Давид — медведь-молчун, за него говорили выразительные глаза-прожекторы. После какого-то лётного инцидента, о котором он Ниночке не обмолвился ни словом, эти «прожекторы» стали часто моргать, непроизвольно, особенно когда он волновался.

Иван подначивал друга: «И как ты медкомиссию проходишь? Наверно, все врачи — женщины? Девушки это любят, а как тебя начальство переносит?»

В гостиной, рядом с пианино, стоял накрытый белой скатертью стол. Хоть и шёл лихой послевоенный год, но были здесь и капуста квашеная, и солёные огурчики, и маринованные грибочки «от Нины Андриановны», паром исходила варёная картошка.