— Поэтому ты и уехал в Нью-Йорк? Из-за этого у тебя были проблемы с родителями?

Он дважды с усилием кивнул — короткие, резкие знаки согласия.

— Это всю мою жизнь проблемой было. Когда я был мальцом, об этой фигне было известно гораздо меньше, чем теперь. Это сейчас есть всевозможные ресурсы для обучения дефективных вроде меня. — Он пальцами показал кавычки. — Есть и Акт об образовании всех детей с отклонениями, и обучающие семинары, и дефектологи, и прочая шняга. А мы росли в сельском районе, где ничего этого не было. Все считали меня просто дураком, и родители тоже. Меня проверяли и всячески тестировали, но то ли конкретно дислексию не искали, то ли не знали, что искать, а я не умел объяснить, в чем у меня трудность.

— Я знаю о дислексии только то, что из-за нее детям сложно читать. — Я осторожно водила пальцем по его каменному плечу.

Он кивнул и наконец повернулся ко мне. Сглотнув, я решила сломать незримый барьер между нами. Я подошла вплотную, скользнула руками под мышки и обняла Колтона. Я чуть откинула голову, чтобы заглянуть ему в лицо, и уперлась подбородком ему в грудь. Его запах, жар и твердость тела опьяняли; по мне пробежала волна желания.

— Да, в основном, но не только, — сказал Колтон. — Письменный текст для меня не имеет никакого смысла. Буквы, цифры, предложения, математические уравнения — ничего. В уме я могу выполнять довольно сложные математические действия, у меня большой словарный запас, я понимаю грамматику, но только если мне объясняют устно. Скажи слово, его значение, и все, я его знаю. Объясни мне теорему, и я все понял, нет проблем, блин. А вот написанное — никак. Все тут же смешивается, переставляется, превращается в бессмыслицу. Я смотрю на этот листок, — он постучал указательным пальцем по бумаге в моей руке, — и вижу буквы. Строго говоря, я знаю алфавит, я умею читать, я в состоянии прочесть «беги, Спот, беги». Но когда смотрю на бумагу, готов поклясться, что это все чушь, абракадабра. Мне надо сосредоточиваться на каждой букве, каждом слове, произносить их вслух и складывать. Потом мне надо вернуться и сложить воедино все предложение, параграф или страницу, а это обычно означает начинать все заново. Это, знаешь, чертовски утомительно, блин.

— Значит, все песни, которые ты написал, все стихи…

— Все здесь. — Колтон постучал себя по лбу. — Стихи и музыку храню в башке.

Я была поражена.

— И нигде их не записываешь?

Он хрипло, зло засмеялся.

— Нет, детка. Не уметь читать само по себе хреново, но я и писать не могу. Для меня это даже труднее, потому что начинаю записывать то, что в голове, а выходит случайный набор букв.

— Значит, ты все запоминаешь и держишь в голове?

Колтон пожал плечами.

— Такой уж я есть. У меня отличная память, превосходный музыкальный слух. Стоит раз услышать произведение, и я могу его сыграть. Ноты, аккорды — сразу понимаю что куда, едва услышу. С механикой то же самое — понимаю инстинктивно. Конечно, тут пришлось учиться, как и играть на гитаре и правильно петь, но это мне далось легко.

— А твои родители этого не понимали? — спросила я.

Колтон зарычал.

— Господи, как я ненавижу говорить об этом. — Он машинально отбросил волосы с моего лица. — Нет, не понимали. Я у них первый ребенок, они делали ошибки. Это я могу понять, но вряд ли от этого случившееся становится менее дерьмовым.

— А что случилось?

Колтон сверху вниз смотрел мне в глаза и, казалось, черпал силу в том, что там видел.

— Я уже сказал, что они не могли понять, с чем у меня проблема. Я определенно не был умственно отсталым — прекрасно говорил, общался, завязывал шнурки, различал цвета и узоры. Но когда в детском саду на уроках требовалось смотреть на страницу со строчками, у меня ничего не получалось. Это всех страшно огорчало. У папаши дела тогда шли в гору, он метил еще выше, а на меня, своего первенца, возлагал большие надежды — я буду его преемником: или врачом, или юристом. Вот он вбил себе в голову такую для меня судьбу, и ничто не могло его переубедить. Ситуация становилась жестче и жестче, потому что мои успехи в чтении и письме оставались… нулевыми. Я освоил только программу первого класса. Приходилось в три раза больше корпеть над домашними заданиями, сутками готовиться к контрольным… Я учился с огромным трудом, а отец был убежден, что я просто ленивый. Он требовал больше работать и не пасовать перед трудностями. Давил, давил, давил, словно не видя, как я работаю за троих, чтобы хотя бы не отстать. Я едва осилил среднюю школу, при том что тратил на домашку по четыре-пять часов — ведь там все вращалось вокруг письменных ответов и чтения учебников. Понимаешь, в принципе я умею читать и писать, просто это для меня охрененно сложно и отнимает хренову тучу времени. Я же еще мальчишкой был, блин! Хотел гонять в футбол, играть с друзьями, гулять, ходить куда-нибудь, но не мог, потому что вечно торчал в своей проклятой комнате, пытаясь дочитать десять страниц истории или «Дающего»[1].

Я уткнулась лбом в грудь Колтона, переживая за него.

— Господи, Колтон…

— Да, веселого мало. Главное, папаша в упор ничего не замечал. Он не какой-нибудь гад, он классный. Когда дело не касалось учебы, мы отлично ладили. Но когда я стал старше, учеба начала заслонять все остальное. К последним классам я озлобился. Возненавидел школу, учителей, директора, родителей, всех и вся. Кайл уже был золотым мальчиком с идеальным поведением, красотой, успехами в спорте, с кучей друзей и прочими прибамбасами. А мне в пятнадцать лет приходилось заниматься по шесть часов в день ради троек и двоек. Хуже всего, что основные концепции я схватывал. Я знал, что не дурак. Я слушал лекцию и все понимал. Мог повторить услышанное слово в слово. Если бы можно было сдавать тесты устно, я был бы круглым отличником, но тогда подобная практика была не в чести. — Колтон провел пальцем по линии моего подбородка, за ухо, по шее и ключице; я задрожала от обжигающего прикосновения. — В школе я нажил массу неприятностей, потому что был как бешеный. Надо мной насмехались, потому что я не вылезал из двоек, ну, я и дрался каждый день.

— В старшей школе мальчишки просто ужасны.

— Это точно, — горько усмехнулся он. — Хотя как раз из-за этого я не парился. Меня убивала фигня с родителями. Они были убеждены, что я не стараюсь, что раздуваю проблему, чтобы отвертеться от учебы. Они ожидали, что я буду следовать их планам. В них входило высшее образование. А я хотел работать в гараже, собирать машины. Играть на гитаре. Это, по их мнению, было неприемлемо.

Я начала понимать.

— То есть по окончании школы…

— Отец настаивал, чтобы я обязательно поступал в какой-нибудь университет Лиги плюща. — Он засмеялся невеселым смехом, полным горечи и застарелого гнева. — Какой, к матерям, университет? Я с трудом школу окончил. Я едва умею читать. Я ненавидел учебу — с меня, блин, хватило. Я сказал об этом отцу. Он отмахнулся, напряг свои связи, и мои плохие оценки перестали быть препятствием. Тогда я решил заставить его понять. И вот… Будто вчера все было — прекрасный солнечный июньский день, я пару месяцев как окончил школу и днями и ночами пропадал в гараже, собирая «Камаро». Отец велел подавать заявление в Гарвард, Колумбийский и Браун, я не подчинился. Разгорелась ссора, выяснение отношений произошло на мостках. Я сказал, что наотрез отказываюсь идти в университет. Отец ответил: «Тогда ты на своих хлебах». Он соглашался платить за меня, поддерживать, снять квартиру, поступи я в университет, а иначе не давал и медного гроша. — Колтон замолчал, борясь с собой. Я чувствовала — сейчас будет самое неприятное. — Ну, и вышло все… некрасиво. Он… мы поссорились. Крупно. Он обозвал меня по-всякому, назвал ленивым дураком. Я понимаю, он был вне себя, но… его слова, как клеймо, выжжены у меня на шкуре. На всю жизнь запомнил. Я всего-то хотел его одобрения, чтобы отец увидел — у меня есть способности, я по-своему талантлив. А он был как слепой. В общем, ссора вышла крупная, дошло до потасовки. Он ударил меня, а я его. И убежал. Оставил мою машину, мою «Камаро», которую несколько лет собирал по винтикам. Оставил все вещи. Схватил рюкзак, какую-то одежду и все свои деньги. Купил билет на автобус до Нью-Йорка. Естественно, билет стоил примерно столько, сколько у меня при себе было, и в Нью-Йорке я оказался без гроша. Фактически неграмотный семнадцатилетний парень, привыкший на всех бросаться, без планов, без денег, без друзей, без машины, квартиры — без ничего. Только рюкзак с пакетом чипсов и переменой одежды.