— Так мы устроим его, черт возьми, этот праздник! — воскликнул Лука Денисович и поднялся из-за стола, взмахнул руками, словно собирался взлететь.

И взлетели!

Неслись куда-то на лихаче по вечерним московским улицам, песни пели, тесно обнявшись, после оказались в веселом доме, где снова пили вино и где зазывно улыбались женщины, казалось, неземной красоты, а скрипач на маленькой эстраде, одетый во все черное, как смерть, извлекал из своего хрупкого инструмента такие рыдающие звуки, что они проникали в самую душу и рождали неистовый крик: эх, жизнь, красивая ты и разгульная, прекрасная ты, жизнь, когда течешь так весело и бескрайне!

И кричал Андрей эти слова, расплескивая вино из бокала, целовался с одной из красивых женщин, а Лука Денисович вился рядом и неотступно, как бес, и клялся в вечной дружбе Андрею Христофоровичу.

Очнулся Андрей в постели с незнакомой и чужой женщиной, долго вглядывался в нее, спящую с открытым ртом, видел на серой и пористой коже размазанные следы пудры и помады и судорожно сглатывал слюну, чтобы его не вырвало. Вскочил, собираясь бежать из веселого дома, но в дверях уже стоял Лука Денисович, вздымая в руках две раскупоренные бутылки с шампанским, и громко кричал:

— Андрей Христофорович! За дружбу! На брудершафт!

И снова жизнь показалась праздником.

Но праздник не может быть вечным, рано или поздно он заканчивается, и тогда наступают будни.

Вот они и наступили через пять дней для скромного служащего городского казначейства Андрея Христофоровича Мануйлова. Мало того что прокутил он все свои скопленные деньги, так еще, оказывается, и долгов наделал на кругленькую сумму, и для того, чтобы вернуть ее, потребовалось бы ему ходить на службу не менее как полгода, не оставляя себе ни копейки от жалованья.

Выскочил, как черт из табакерки, Лука Денисович и предложил — есть выход! И дальше сказал такое, что Андрею кровь в голову ударила. Впрочем, и отхлынула сразу же. Будто щелк нуло что-то невидимое, щелкнуло и рассыпалось в прах, и Андрей согласился.

Вернувшись из Москвы, нарисовал он на листке бумаги все входы и выходы в казначейство и в Крестьянский банк, которые находились в одном здании, слепки с ключей сделал и передал все это тому же Луке Денисовичу, который прибыл в уездный город. Дальше было ограбление с убийством ночного сторожа, но перед тем как распрощаться с жизнью, сторож, очнувшись на краткое время, смог дотянуться до старенького ружья и выстрелил. Поднялась тревога.

Андрей, пользуясь темнотой и тем обстоятельством, что досконально знал коридоры и двери, успел сбежать с кожаным баулом, в котором были деньги, успел закопать этот баул в укромном месте и вернулся домой, надеясь, что беда обогнет его стороной.

Не обогнула.

Одного из подельников Луки Денисовича все-таки схватили на выходе из казначейства, допросили в участке с пристрастием, и он признался — с кем, когда и при каких обстоятельствах ограбление было задумано и как задуманное исполнялось. Андрея сразу же арестовали, прямо посреди улицы, когда он шел на службу.

Полицейский чин на первом же допросе, услышав от арестованного, что тот ничего не скажет и на вопросы отвечать не будет, разочарованно вздохнул:

— Воля ваша, Андрей Христофорович, да только зря вы думаете, что я без вашей откровенности спать не буду. Я сам знаю, как подсел к вам за столик в ресторане некий приятный господин, как очаровал вас своим пониманием, как отправились вы с ним в публичный дом… Дальше пересказывать вашу историю смысла не имеет, банально все, простенько и без выдумки. Шайку эту мы уже всю переловили. Поэтому, если честно, меня интересует лишь один ответ — где спрятали деньги?

Андрей не сознался. Твердил, что денег не видел, а убежал из казначейства с пустыми руками. Конечно, ему не поверили и наказали строго — из родных мест он отправился по этапу. Но до места назначения в далеких сибирских краях не дошел — с этапа сбежал. Тайком добрался до уездного города, ночью откопал кожаный баул с деньгами и отправился в Москву, где легче всего было затеряться в пестром многолюдье.

В этот раз он устроил праздник длиной почти в три года. Успел за это время войти в воровской мир, обзавелся подельниками и ювелирные магазины да богатые дома грабил без всякой банальности — с выдумкой. За что и заслужил почетную кличку — Хитрован.

Ничего не осталось в матером воре от прежнего милого юноши. Да он и сам забыл, когда был таким — добрым, честным, влюбленным в Машу. Забыл и даже не вспоминал.

Но полицейские чины даром свой хлеб не кушали, и, как ни таился Хитрован, как ни прятался, они его нашли и завернули руки за спину. На этот раз суд был еще более скорый и суровый — десять лет каторги. И сбежать в этот раз с этапа не удалось. Пришлось Хитровану и каторги отведать. Правда, и там, оглядевшись и обвыкнув, он нашел лазейку и ушел слушать кукушку[19]. Да заплутал, потеряв верное направление, озверел и оголодал в безлюдном бору, потому и обрадовался, когда увидел мужика с конем и телегой. Да кто знал, что мужик этот столь проворным окажется…

«Андрей к тебе сам явится, да только не тот, прежний, а иной совсем — увидишь…»

Сбылись пророческие слова, и видела Мария злобного человека, одетого в серый арестантский халат, в глазах у которого не промелькнуло даже малой искры раскаяния, потому что думал он совсем о другом — как бы ему поскорее выбраться из проклятого, глухого бора, достичь заветного тайника, который заложил незадолго до своего ареста, и снова праздновать праздник — легкий, бездумный и, если повезет, длинный-длинный…

Читала Мария, как в открытой книге, его потаенные мысли и желания и скорбела душой, прекрасно осознавая, что никто не сможет помочь сейчас Андрею, никто не вымолит ему прямой путь и будет так до тех пор, пока не вспыхнет в нем хотя бы малая искра раскаяния. А еще она знала, что нельзя ему с такими мыслями и желаниями находиться под чистым покровом, ведь сказано было ей: «И не позволяй, чтобы под Мой покров черные люди с черными помыслами проникали. Осквернят черным, сниму Свой покров».

Пригасила внезапно вспыхнувшую в ней извечную женскую жалость и вывела его из глухого бора. Они стороной обошли Покровку, выбрались на прямую дорогу, которая тянулась вдоль Оби, и Мария, перекрестив его, сказала на прощание:

— Ступай, Андрейка. Вспомни самого себя, а когда вспомнишь — спасешься.

Но он этих слов не понял, только досадовал, что не дала она ему никакой одежды и пропитания. Как был в арестантском халате, так в нем и остался. Не Андрейкой он сейчас был, а Хитрованом.

Повернулся сердито и пошел, оскальзываясь в грязи.

Пустынная дорога то поднималась вверх, то скатывалась вниз, виляла то вправо, то влево, но далеко от реки не откатывалась и скользила наперегонки с текущей водой, тянувшейся к далекому морю.