Закурили, дали Ваде стакан воды, он звякал зубами по стакану, пил и смотрел исподлобья, очень недобро. Я думал, как бы его еще развлечь.

Пиздовать ночью за розгами никому не хотелось, мороз, ветер, да и хрупкая зимняя верба не оправдала надежд. Устроили на хате шмон, смотрели, чем бы еще его выпороть, нашли кусок стального троса.

Хозяин хаты, ебаный черт, завалил балкон всякой хуйней: разобранными моторами, проволокой, какими-то непонятными железками. Думаю, все эти вещи были спизжены им на заводе. Время от времени я развлекался, выбрасывая этот лом за борт, наблюдал, как он приземляется. Самый лучший звук дал блок цилиндров от «Москвича», соседи даже вызвали мусоров.

После первого удара тросом кожа на спине у комбинатора вздулась, рубец почернел, налился кровью. Вадя завизжал, скатился с дивана на пол, стал бело-желтого, пергаментного цвета, как свежий труп.

Спускать с него шкуру пока не входило в наши планы, но взгляд у него был очень недобрый, а хотелось, чтобы Мартьяныч смотрел добро и кротко, нужно было с ним еще поработать.

Тут я и вспомнил одну историю, которую рассказал мне много лет назад знакомый, вернувшийся из Ливии, – он строил какую-то электростанцию для полковника Каддафи.

Муаммар время от времени ловил клин и резко менял политику. Где-то в середине восьмидесятых он от строительства социализма перешел к строительству исламской джамахирии. От социализма остался дефицит – во всех магазинах стоял, в основном, какой-то один товар. Томатная паста, например. Ну а первым исламским делом стал запрет на алкоголь. Наши строители жили отдельно от арабов, в барачном городке, посреди пустыни. Ввозить алкоголь специально для наших быков, конечно, никто не собирался. Жлобы долго не думали и начали гнать самогон из томатной пасты. Перепадало и туземцам, в Сахаре появился еще один оазис.

В выходной день в советский поселок приехал джип с двумя ливийскими полицейскими и переводчиком. По местному радио всех строителей попросили собраться на площади, возле столовой, и, когда черти собрались, переводчик зачитал бумагу.

В бумаге было сказано, что советский гражданин Колодяжный продавал ливийским гражданам алкоголь, что строго запрещено законами Ливийской джамахирии.

За это исламский суд приговорил Колодяжного к ста палочным ударам.

Тут же из джипа достали и установили на земле какую-то специальную треногу, а из толпы вывели охуевшего от такого оборота бутлегера.

Полицаи уложили его на землю, взяли за ноги, зажали лодыжки в привезенном приспособлении и дали самогонщику сто раз палкой по босым пяткам.

После этого переводчик поблагодарил всех за внимание, полицейские собрали треногу, упаковались в джип и уехали.

Мне в этой истории очень понравилось, что суд рассматривал дело Колодяжного не просто без присутствия подсудимого, но в тайне – тот и не знал, что его судят. Он еще работал, строил планы, ставил закваску, а пяточки его уже были во враждебных, чужих руках.

Ну и, конечно, радовало, что советские трудящиеся, рабочие люди, позволили каким-то ебаным дикарям безнаказанно надругаться над своим товарищем.

Это подтверждало воровскую теорию, что лох – не человек.

– Ну-ка, Вадя, ложись, пятки вверх! Проверим, какой ты, блядь, герой.

Тот опять лег ничком и согнул ноги в коленях, так что его пяточки, покрытые многолетними мозолями, уставились в потолок.

Взывали к небу немым укором.

После первого удара Вадя начал грызть диван, но от ужаса ситуации оглушился, не кричал и ногами не дергал. По аналогии с самогонщиком Колодяжным комбинатор получил сто ударов. На последних тридцати он начал перебирать ногами, прикрывать одну ступню другой, выглядело это комично, если бы вставить ему в ноги кусок мыла, то он мог бы их вымыть, как моют руки. Результат меня впечатлил, ноги Вадю не держали, но, к сожалению, взгляд его по-прежнему оставался недобрым. Ну, в конце концов, все поправимо.

Прошло полгода.

Пару раз в неделю я приезжал проведать Вадю, привозил продукты и порол. Деликатесов я не покупал, за какой хуй, но кормил вполне сносно.

Восемь буханок черного хлеба, две пачки маргарина, по два кило пшена и перловки. И еще килограмм мороженой мойвы. И пять пачек «Примы».

На месяц ему хватало. Готовил он сам, а на Пасху я принес ему кулич, бутылку пива и два яйца, покрашенные зеленкой. На Пасху я его не пиздил.

Ступни у него огрубели, закалились, как у каратиста, он мог бы ходить по горящим углям. К лету он уже выдерживал за один сеанс пятьсот ударов тросом.

Когда я приходил, комбинатор покрывался гусиной кожей, шерсть на нем вставала дыбом.

Взгляд у него стал добрым – печальным, но добрым.

Разговаривали мы с ним в основном о войне, о подвигах, о летчике Мересьеве. Про двадцать тысяч я не вспоминал, зачем расстраивать человека.

Всему приходит конец, плохому и хорошему. Настало время и нам расстаться. Перед тем как передать его другим кредиторам, я вручил Ваде флакон с лубрикантом и попросил засунуть его в жопу. К тому времени все мои просьбы он исполнял быстро. С личными вещами в прямой кишке, в одежде из секондхенда, стройный, скорее даже худощавый – выглядел он просто прекрасно, стал похож на человека.

При передаче пленного представитель принимающей стороны, огромный зверь, что-то заподозрил, забеспокоился и спросил:

– Слышишь, Вован, а у него деньги есть? Я, что ли, его буду кормить, да?

Я с интересом посмотрел на Вадю новым взглядом, улыбнулся своим мыслям, пожал лапу джигиту и сказал:

– Муса, ты не волнуйся, он запакованный.

Холодно было. Начало ноября, но мы спали одетые. Это из-за того, что хата, ободранный тройник, была угловой, да еще и под самой крышей. Одна из стен постоянно покрывалась конденсатом, нам это не нравилось.

Уголек все приговаривал: «Это голимый туберкулез, голимый туберкулез…» – и покашливал, тренировался, планировал выехать на больничку.

Вода на стене нам не нравилась, пока однажды ночью она не превратилась в лед.

Нас было четверо, иногда бросали разных пятых, но ненадолго – на пару суток, а основной состав был неизменным полгода.

Уголек, старый идеалист, из своих сорока лет отсидевший двадцать. Корыстные преступления были не его стихией, правда, первый срок, в детстве, он получил за кражу копилки, из церкви, с надписью «На ремонт храма».

А потом было только злостное хулиганство и тяжкие телесные повреждения или все сразу.

Он был алкоголик, буйный бухарь.

Донецкий Рома, нормальный парень, бывший студент, наркоман, и вследствие своей болезни – домушник. Думал и говорил он только о ширке, читал Кастанеду, переданного мне с воли, и в тупых развлечениях не участвовал.