Сами чернецы отбояривались жалобами на поведение простого народа в праздники: вместо духовного торжества и во славу Божию затевали они игры бесовские и сатанинские с медведчиками и скоморохами, пели, плясали и в ладоши били, в сурны ревели, в бубны били, на балалайках бренчали не только молодые, но и старые, а то бывали бои кулачные, доходившие до мордоворота и зубодробления, кровопролития и смертоубийства, в коих многие без покаяния пропадали.

Лермонт, хоть и немчина не православной веры, сопровождал хромоногого Царя в главный собор Троицкого монастыря, основанного где-то в середине XIV века Сергием Радонежским. Сюда приезжал перед Куликовской битвой Димитрий Донской, здесь крестились Василий III, Царь Иван IV Грозный и его сыновья. Иван Грозный превратил монастырь в мощную крепость, и крепость эта, осажденная на протяжении шестнадцати месяцев войском второго названого Димитрия, не сдалась врагу. Не открыла она ворота польскому воеводе Сапеге. Лермонт сам видел по стенам крепости, какие недавно бушевали тут бои. А потом отсюда выступали на вызволение занятой ляхами Москвы ополченцы-богатыри Минина и Пожарского.

Лермонт подивился пятиглавой белой громадине Успенского собора. Поодаль строили новую церковь — Зосимы и Савватия. На горы кирпича падали влекомые октябрьским ветром багряные листья. Ветер сгонял их в углы каменных приделов и стен, сваливал там похожими на кости ворохами. Порой над Лаврой проглядывало солнце, и тогда бесценные, усыпанные жемчугом и каменьями иконостасы в храмах, пропахших ладаном, восковой копотью и пылью столетий, лучились и искрились жаром, как двести и триста лет назад. Хрустальные лампады горели перед образами, и лучи их сливались с косыми лучами заходящего солнца. Обманчивый покой нежил душу.

Словно Иван Грозный, Царь Михаил Федорович расшибал в кровь лоб перед нерукотворенным образом Спасителя, чей золотой оклад сиял как жар. Качались красные язычки свечей белого воска на висящем паникадиле, высвечивая шитые серебром на черном бархате кресты, кондаки, тропари. Внизу образа крупными древнеславянскими буквами было написано: «Приидите ко мне вси труждающиеся и аз успокою вы!».

О чем молился Царь? По притче Царя Соломона, как небо в высоте и земля в глубине, так сердце Царей — неисследимо. Михаил сказал всем, что молил Бога о скорейшем возвращении из Томского плена батюшки его Филарега Никитича. Но так ли уж хотел двадцатидвухлетний Царь попасть под крутую руку родителя?

Лик Спасителя был так строг, будто он знал, что склонившийся перед ним наихристианнейший Царь — окаянный ханжа и обманщик, мошенник, каких мало на престолах мира, первый на Руси притеснитель и душегуб, коему не дано замолить грехи свои тяжкие, да воздаст ему Господь сторицей!

Лермонт был наделен далеко не всеобщим даром видеть, распознавать смешную подоплеку самых торжественных событий и слабую сторону великих мира сего. Но в Михаиле Федоровиче смешное и слабое просто бросалось в глаза всем, не до конца ослепленным сиянием его мнимого величества. От взора зоркого ротмистра не ускользнул на августейшем носу, довольно курносом, рубиновый прыщик, тоже августейший. В Лондоне он видел однажды, как из Тауэра выехала запряженная шестеркой прекрасных коней раззолоченная карета короля Иакова, сопровождаемого блестящим эскортом. Семнадцатилетнего шотландца невольно охватил трепет, когда мимо пронеслась королевская кавалькада, обдавая грязью прохожих. «God save the King!» — «Боже, храни короля!» — прокричали нестройно лондонцы. Говорят, великое распознается на расстоянии, так то великое. При ближайшем рассмотрении мало кто выдержит проверку на величие, а ни Иаков, ни «Майкл» были не истинными, прирожденными Государями, а только монархами по названию, жалкими актеришками, исполнявшими непосильную для них роль.

И каково было ротмистру Лермонту, просвещенному, не в пример Царю, челом бить «олуху царя небесного», когда он изустно благодарность рейтарам указать соизволил за службу, исправляемую с успехом и рачением.

Православный Царь остался в монастыре на вечерню и на всенощную и спал в покоях архимандрита.

Обратно в Москву ехали быстро, глотая поприщаверсты. Царь перестал дурака валять и сел в свою карету.

Казалось бы, ничего особенного во время этой поездки не произошло, но Лермонт вернулся из Троице-Сергиевой Лавры в Москву с твердым убеждением, кое и было им записано: «Священный пурпур Царей — прах и тлен, суета и томление духа!».

Не раз затем сопровождал Лермонт с рейтарами Царя в другие богомольные походы, ближние и дальние. Особенно жаловал Михаил Федорович храм Покрова Пресвятой Богородицы в своем любимом селе Покровском.

Во второй половине августа 1619 года Лермонт отправился с Царем и матерью его инокинею Марфой Ивановной в двухмесячный поход на богомолье в Макарьевский Унженский монастырь. Рейтара посмеивались за спиной русского Царя: дескать, короли, польский и шведский, сами водили войска свои на войну против недругов, а этот царек думает от неприятелей молитвами и свечками отбиться! Наемники злились на бездорожье, дожди, осеннюю распутицу и завидовали тем своим товарищам в других шквадронах, кои в жарком деле добывали себе славу и трофеи.

Первого сентября праздновали новолетие — Новый год по русскому календарю — в Ростове Великом, куда царский поезд прибыл накануне в проливной дождь. В большой стол смотрел знакомый Лермонту стольник Василий Петрович Шереметев. Подавали полсотни кушаний и вин, не меньше. Царь по обычаю своему пил мало — его проносило от любого вина, и дурел он от него, а потом долго болел. Да и матери он побаивался, вянул под ее суровыми взглядами. Шептались, что сама инокиня любит винцом побаловаться, но грешит этим не при сыне и не на людях.

Лермонту повезло: на обратном пути — был уже октябрь и ненадолго установилась сухая погода — вздумал Царь потешиться волжской рыбалкой, рыбы сетями наловили уйму, и Царь по совету матери решил послать батюшке Филарету гостинец: белугу размером с акулу, пять саженных осетров и девять здоровенных стерлядей. С этим царским гостинцем — от Государя Государю — Царь отправил Шереметева, а в охрану ему дал, кроме стрельцов, полушквадрон Лермонта. Рыбку помельче Лермонт доставил прямо к себе на Поварскую.

Позднее, ближе сойдясь с Крисом Галловеем, кремлевским зодчим, Джордж Лермонт узнал, что родом он из шотландского округа Галловей, что объединял два графства, Вигтауншир и Кирккадбрайтшир, подвластных клану Дугласов. Это изумрудно-зеленый приморский край в юго-западной части страны, известный каждому шкоту как родина знаменитых пони, носящих имя галловей. Крис Галловей родился в древней кельтской деревушке на берегу залива Вигтаун и, как убедился в дальнейшем Лермонт, вырос таким же ретивым, упрямым, но надежным и умным, как славные и добродушные лошадки-галловеи, с коих, кстати, и начиналась блистательная кавалерийская карьера самого Лермонта.

Он рассказал о поездке к Троице Крису Галловею, изложив ему и нелестные для Царя Михаила наблюдения.

Крис огляделся — они шли по Красной площади — и сказал:

— Твоя наблюдательность делает тебе честь, Джорди, но не забывай, ради Бога, что здесь еще сильны кровавые традиции опричнины! Тень Ивана Грозного куда длиннее и мрачнее тени Ивана Великого. «Имеющие уши да слышат» — так называют ушастых соглядатаев одного тайного московского приказа. И в полку будь осторожен — там тоже не смыкает Царь свое недреманное око!