Зашли в находившийся у Тайницких ворот в Кремле кабак «Каток», где часто сиживал у окошка со своими чертежами шкотский зодчий. Здесь не брезговали пропустить за быржи фрязины (миланцы) и другие итальянцы. Сюда захаживали и рейтарские офицеры, важные господа из посольств и местной знати, дьяки из Иноземного приказа. Охрана в Кремле была крепкая, голь кабацкую сюда не пускали, так что всяческого буйства и непотребства в «Катке» было много меньше, нежели в других московских кабаках, по чисто русским (или татарским) названиям коих называлась и окружающая их местность — «Веселуха», «Балчуга», «Зацепа», «Разгуляй», «Палиха», «Плющиха», «Полянка», «Волхонка».

Галловей любил, попивая пивко, пофилософствовать, потолковать об архитектуре и более низких видах искусства, рассказать о своих путешествиях по прелестной Италии. И, разумеется, часами мог он рассказывать о Шотландии, о родном Эдинбурге, в коем он жил в десятиэтажном доме — да, уже в XVI веке строились столь высокие дома в шотландской столице. Лермонт, никогда не бывавший в столице своей родины, услышал о мрачном замке Гомруд и горе Трон Артура, узнал, что Эдинбургский университет был основан в 1538 году, увидел рисунки дома реформатора шотландской церкви Джона Нокса и собора святой Мэри, построенного в раннеготическом стиле, с легкой руки Галловея отразившемся за тридевять земель, в Спасской башне Кремля. А когда Лермонт пытался описать абердинский собор святого Макария, ничего у него не получилось. Он неплохо рисовал, но и с рисунком у него не вышло — не хватало знания архитектуры.

Парижский двор в ту эпоху насчитывал более двух тысяч придворных, охраняемых семьюстами солдатами. Московский двор был втрое меньше, но стража Кремля имела до тысячи рейтар и стрельцов. Объяснялось это тем, что Московия все еще жила в тени великой Смуты, и болезненной подозрительностью Царя — всю жизнь боялся «Майкл» убийц, особенно отравителей, заставлял трех-четырех стольников и чашников, как при Иване Грозном, отведывать каждое блюдо, испивать из каждой чарки. За двадцать лет Лермонт изучил почти каждое строение Кремля, каждый тайник, каждый подземный ход.

Проезжая в полуденную грозу по арбатскому переулку, Лермонт увидел вдруг двух молоденьких и красивых девушек, двух подружек, испуганно жавшихся друг к дружке на крыльце небольшого домика. Домик был невзрачен, но девушки показались ему прекрасными боярышнями. Вздрагивая от трескучих ударов грома, они собирали в серебряные ложечки дождевую воду, струями хлеставшую с крыши, и тут же пили ее. Джордж остановил своего вороного жеребца у крыльца, девушки взвигнули и, прикрывая зардевшиеся лица широкими рукавами, кинулись в дверь и захлопнули ее. Но тотчас разглядел он два смазанных дождем личика в узком слюдяном оконце. Одна была белокура, другая темноволоса. Светленькая понравилась ему больше, может, потому, что в рыцарских романах все герои влюблялись в светленьких. А за громом небесным и водопадом над Арбатом послышались ему не забытые строки из «Тристана»:

Isot ma drue, Isot m’amie,

En vus ma mort, en vus mie…

(Изольда, моя милая Изольда, моя подруга,

в вас моя смерть, в вас моя жизнь…)

Через неделю ему удалось выяснить, что она дочь стрелецкого полковника и зовут ее Натальей, и живет эта Белокурая Изольда в том самом домике на Поварской с отцом, а серебряными ложками русские девицы, оказывается, собирают в грозу дождевую воду, чтобы стать красивыми и белолицыми.

Была Наташа совсем, совершенно не похожа на Шарон: пышные светло-русые косы, скуластенькая, глаза голубенькие, азиатского, тамерлановского рисунка. Чертенок, а ходила павой с лицом неподвижным, как маска, с опущенными долу глазищами с длиннющими темными ресницами. Полковничья дочь, дворянка, пусть только в пятом колене, приданница, правда, небогатая — всего домик в Москве да три человека дворовых. В росписи приданого, кою получил от будущего тестя Лермонт, указывались полтораста душ у Трубчевска, но недаром в русском народе говорят: верь приданому после свадьбы! Деревеньку ту давно начисто сожгли, людишек угнали татары в Крым.

Лермонт и сам не заметил, как опутала, оженила, «объехала его на козе» полковницкая дочь. Сначала лукавые взоры из-под с ума сводящих полуопущенных ресниц, потом записочка, первое свидание — и посылай, прапорщик, сватов, не позорь девичью честь!.. Бельский немчина и оглянуться не успел, как уже собрались венчать его с рабой Божией Наталией в церквушке Николы Явленного, что у Арбатских ворот в Арбатской же слободе на закат от Кремля. Однако тут же вышел конфуз: для совершения церковного обряда непременно требовалось, чтобы «бельская немчина и лютеран» Лермонт предварительно перешел в православную веру. А Лермонт взял да уперся, заартачился. Не желаю, мол, ни под каким видом и все тут! Я, дескать, телом раб государев, пока свое не отслужу, а душа у меня вольная. Полковник призадумался: как же так, и ведь дети некрещеные пойдут!

— Королевич Владислав, — непреклонно заявил он, — московскую корону, взяв Москву, потому потерял, едят его мухи, что отец его король Жигимонт не дозволил ему православие принять, а ты, Лермонт, еретик ты этакий, невесту потеряешь, едят тебя мухи!..

Но вдруг восстала послушная и набожная дочь его Наташа.

— Пойду за Юрия Андреича и никаких! А то, папенька, руки на себя наложу!

Далеко не все рейтара, беря себе в жены русских девушек, шли к православному алтарю. Обходились и так. И в Москве тогда еще не было ни лютеранской, ни тем более пресвитерианской церкви. Обе они появятся в Немецкой слободе при жизни следующего поколения.

Сдался храбрый стрелецкий полковник. У бедняги на выданье была еще одна дочь, младшенькая, по имени Людмила.

К счастью первого «скота» из Скотлэнда, сиречь Шотландии, в Москве при нем еще жили домостроевским бытом, что, однако, было давно изжито в высшем свете.

Не сразу узнал Лермонт семейную тайну, с ним связанную. Оказывается, отец, узнав, что какой-то бритый немец глаз положил на его дочь, пришел в неописуемую ярость. По московским законам жених и невеста не должны были видеть друг друга до свадьбы! Да что соседи скажуть! Позор какой! Но тут на выручку пришла мать: пока никто чужой не знает, что дочь и жених себе смотрины устроили, скорее сыграть свадьбу! И дело с концом!.. Отец послушался жену и стал даже торопить свадьбу: скорей, скорей, пока и соседи и вся Москва не узнали! Никто тогда девку замуж не возьмет!..

И все же Лермонт долго не раскаивался в своей женитьбе. Он благодарил Бога, открывшего ему лик любимой москвички. Ведь если бы все правила сватовства были соблюдены, ему — бр-р-р! — ему могли, чего доброго, подсунуть какую-нибудь уродину, каких на Москве было немало там, где толпились зазорные девки. А Джордж помнил, что еще мудрый сочинитель знаменитой «Утопии» сэр Томас Мор писал, что совершенно необходимо не случку проводить за глаза, а показывать жениха и невесту друг другу и непременно в голом виде!.. Но советы Мора, казненного королем Генрихом VIII, так и остались утопией, как и все советы мудрейшего Мора…[58]