* * *

Гриша Логинов уперся затылком в решетчатый люк. Он дернул на себя решетку. Та оказалась незапертой. Секунда – и он выбрался на грязный тротуар, подал руку Насте. Один за одним из зловонной ямы вылезали одноклассники, его приятели и недруги, девчонки – красивые и не очень. Гриша, казалось, ничего не замечал вокруг, лишь жадно глотал загазованный московский воздух и все сильнее, до боли, сжимал пальцы Насти.

Впереди громыхала широченная магистраль, неслись машины, надрывались сирены реанимобилей. В стороне, там, где еще недавно было здание театра, высился высоченный столб грязно-бурого пламени.

Клубился черный дым, хлопьями повисая во влажном сентябрьском воздухе. Над головой сплетали ветви еще не пожелтевшие липы.

Гриша жадно хватал губами отдающий гарью и копотью воздух. Настя, припав к его плечу, наконец-то заплакала – впервые за эти ужасные сутки. И он, прижимая ее к себе, шептал сбивчиво:

– Ну-ну, ну что ты! Ты же такая молодец! Так держалась! Теперь все кончилось, кончилось…

– Ребята, мы на свободе! – закричала учительница. – Господи, спасены, спасены!

Последней из люка выбралась Лайма. Все ее подопечные были целы – ну, побиты слегка, поцарапаны, но без каких бы то ни было серьезных повреждений.

Тыльной стороной ладони она попыталась стереть пыль и копоть с лица, но лишь сильнее развезла грязь и плюнула, подставила лицо влажному воздуху. Затем обернулась к обнимавшимся Грише и Насте:

– Ну что, любитель сисек, выбрались мы, а? Выбрались? После такого вам уже и жениться не страшно.

– А я готов, – неожиданно серьезно отозвался Логинов. – Как только школу закончим, а, Насть?

– Только вымойтесь для начала, а то вас – таких – в загс не пустят, – засмеялась Лайма.

И смех ее подхватили толпившиеся вокруг измученные, грязные, но счастливые от обретенной свободы дети.

Начинало темнеть, на город опускались влажные сентябрьские сумерки. Задрав голову, Лайма увидела выглянувшую сквозь прореху в тучах еще бледную, неяркую звезду и подумала вдруг, что вот теперь-то она точно пошлет все неотложные дела к чертям и отвалит в давно запланированный отпуск. Далеко-далеко, в другое полушарие. В Аргентину! Надо увидеть Южный Крест. Главное созвездие Южного полушария планеты Земля. И обязательно передать привет попугаям! И научить их ругаться по-латышски.

Олег проснулся от приступа неудержимого, выворачивающего нутро кашля. Пытался справиться со спазмом, дышать поверхностно, ровно, но кашель душил его, и, когда приступ миновал, на одеяле, которое он прижимал ко рту, остались бурые, пенистые пятна крови.

Он с трудом встал с кровати, сделал несколько шагов. За узким зарешеченным окном под потолком было еще темно. Из коридора в палату изолятора просачивалась тусклая полоска света.

Этот ритуал он повторял каждый день, проверяя, не оставили ли его последние силы, убеждаясь, что еще может шевелиться, двигаться, дышать. Он и сам не знал, что испытывал каждое утро, спуская ноги с кровати, – радость оттого, что еще жив, или разочарование оттого, что пытка не закончилась.

Про себя он хорошо знал, что жизнь его оборвалась в тот августовский день. Все, что было дальше, сливалось в один муторный беспросветный кошмар.

Первые дни в СИЗО, вонь общей камеры, грязно-серые облупленные стены, отвратительная тюремная баланда. Он валялся на нарах, сходя с ума от ощущения собственного бессилия, выл, кусал зубами запястья, кажется, перегрыз бы себе вены, если бы смог. Камерная публика его пока не трогала – многие прошли через то же самое.

Понемногу он успокоился, и навалилась странная апатия. Только теперь он понял, что терзавшее его бессильное бешенство было благом, последним сильным человеческим чувством, которое ему суждено было испытать. Теперь же осталась лишь пустота – ветер, казалось, свистел в опустевшей голове от уха до уха.

Все чувства, эмоции остались в прошлом, до него теперь доходили лишь их отголоски, посещали ночами вместе с воспоминаниями. Когда лежал без сна, среди смрада и вони угомонившейся на ночь камеры, смотрел в покрытый черными разводами грибковой сырости потолок…

«Вера, девочка моя, маленькая, чистая, нежная… Руки твои гибкие, глаза честные и упрямые, изумрудные, прозрачные, пульсирующая ямка у основания шеи… Где теперь это все?»

Олег вспоминал тот день, когда впервые увидел ее. Они встретились с Верой в центре Москвы, на Якиманке. Напротив, по другую сторону Большого Каменного моста, возвышалась серая зловещая громада знаменитого Дома на Набережной. Плавились на солнце сусальные купола храма Христа Спасителя.

Олегу нравился раскинувшийся по обе стороны моста город, с его высотками и древними особнячками с деревянными кружевами под крышами, с извилистыми лентами рек и выгнутыми спинами мостов, с встававшими по правую руку башнями Кремля и бесчисленными машинами, гудевшими за спиной. А под мостом проплывал катер, и на нем шумела свадьба, и веселых молодоженов увлеченно снимал свадебный фотограф – все щелкал и щелкал огромной своей камерой, и ликовало солнце на стеклах длинного объектива…

Он редко бывал в Москве, в основном наездами, и теперь, решившись переехать в этот суматошный, бессонный, жестокий и красивый город, испытывал легкое беспокойство, царапающее где-то внутри ожидание больших событий и перемен. Даже удивительно было, что он, боевой офицер, прошедший три войны – Афганскую и обе чеченские кампании, разменявший пятый десяток, недавно переживший тяжелый развод с женой, не утратил еще способности ощущать это детское предновогоднее ожидание.

Вышел в отставку он совсем недавно – дало о себе знать старое ранение, и его комиссовали по состоянию здоровья. С женой Ириной получилось и вовсе по-дурацки – выяснилось, что после стольких лет разлук, его военных командировок, слез, долгих ожиданий встречи, к совместному ежедневному быту они оказались неспособны. Ирина привыкла к долгим отлучкам мужа, привыкла отвечать за все сама, чувствовать себя верной хранительницей и хозяйкой домашнего очага. Муж, постоянно находящийся дома, за которого не нужно было тревожиться, которого не было необходимости верно ждать, раздражал и беспокоил ее. Для него же семейная спокойная жизнь дома все эти годы была редким праздником, минутами затишья посреди привычной грязи и крови. В общем, после нескольких месяцев тягостного сосуществования, наполненного постоянной мелкой грызней, они с женой поняли, что лучше им разойтись.

Сын, видевший отца неким романтичным героем, редко появлявшимся дома, разумеется, остался с матерью. Сам же Олег, распрощавшись с сослуживцами, подался в Москву, не то чтобы рассчитывая начать жизнь заново – верить в такую возможность было слишком наивно, – просто в поисках выхода из затянувшейся полосы тоски и бессмыслицы. От кого-то из сослуживцев он слышал, что полковник Голубев, бывший его командиром, «батей» – как они его называли в Афганистане, – выйдя в отставку, открыл в Москве частное охранное агентство. Собственно, вырезка из газеты с телефоном этого самого агентства «Витязь» была единственным его достоянием, на которое он возлагал надежды в Москве, этакие пять экю д’Артаньяна.