Гребаная обреченность.

Но, вопреки всему, я тогда совершенно точно полагал, что в моей жизни больше не будет Алёны. Ни завтра, ни через месяц, никогда. Ибо, несмотря на все свои чувства и желания, я – ее заклятый враг.

Вступительные сдавал как под гипнозом. Марионетка просто, ручки-ножки туда-сюда. Черт его знает даже, как все сделал по уму, до сих пор поражаюсь. Но отец был счастлив как слон. Сразу мне купил квартиру и тачку, а я на это дело смотрел и понимал, что мне все вот это добро до звезды! Абсолютно!

Алёну хочу!

Так хочу, что хоть ложись и помирай!

Еще и Решетов измывался как никогда.

- Что, псих ненормальный, хреново тебе?

- Пошел ты в зад, Кирюша, – рычал я, а сам лежал в позе покойника у себя в комнате и смотрел в потолок.

- Может тебе тёлку, Соболь? Да позабористее, м-м?

- Ты думаешь я не пробовал? – тяну монотонно, прикрывая глаза и пытаясь абстрагироваться от окружающего мира.

- Я думал, что ты своей Алёнушке верность хранишь, – и заржал, плюхнувшись рядом со мной на кровать и врубая телек.

- Я бы хранил, отвечаю, – потянул и осклабился, – да только нет никакой моей Алёнушки.

- Неудачник, – заржал Решетов.

- И не говори…

Повернулся и бездумно уставился в экран, где шел какой-то популярный фэнтези-фильм. Но смысл ускользал от меня. И даже присутствие лучшего друга не могло помочь мне хоть как-то прийти в себя.

Я скучал.

Адски!

Мне хотелось хотя бы прийти к ней и сказать, что я задолбался выть на луну. Что я уже не надеюсь на взаимность, но мне нужно быть рядом, как минимум, чтобы не сдохнуть. Потому что не могу я без нее.

Жестко! На вынос! Вдребезги…

Вот только я ж себе обещал. Все. Точка. Никаких больше запятых!

Но на день ее рождения я сам не понял, как оказался у нее на районе. Тупо сидел на лавочке и ждал черт пойми чего. Просто дома мне было совсем невмоготу, а тут, рядом с ее окнами, хоть продохнуть смог. Вера в чудо колошматила по мозгам, надежда на встречу распирала грудную клетку, а любовь отыгрывала романсы на почти убитых нервах.

Ай! Скажу честно, что провалился я по всем фронтам, а столкнулся только с соседкой по ее этажу.

- О, Никитка! А ты тут какими судьбами?

- Алёнку жду, – как-то просто и честно выдал я.

- Так они же съехали. Теперь у них квартиранты живут.

- Как съехали? Куда? Когда? – я даже с лавочки встал, настолько ошалел от такой новости.

- Так после тринадцатого сразу. Андрей Княжин отмучался наконец-то, рак же у него был. Наташка тут в такое безумие впала, ой! Бабушка приехала, внучку и дочку забрала и в деревню к себе увезла. Теперь там живут.

Дальше из меня вырвалось только звучное матерное слово, на большее просто не хватило.

- Но Алёнка молодец, мать не послушалась. В Москву поступила, на бюджет, – и подняла указательный палец к верху, мол, смотри и учись, шпана дворовая.

- Поступила? А куда знаете? – почти с облегчением выдохнул я.

- Конечно знаю, баб Вера хвасталась девчонкой своей…

Короче, не зря я съездил и зря одновременно. Ведь теперь я только и думал, как бы так встретиться с Княжиной в столице. Пусть нечаянно и того хватит. А потом вновь от себя эти тухлые мысли гнал.

К чему встречаться? Я обречен! Навсегда!

И на парах сидел как в воду опущенный, не обращая внимания, ни на галдеж, ни на девчонок, что крутились рядом, ни на лучшего друга, что уже реально начал не на шутку переживать за меня. Теребил, расспрашивал, пытался разговорить, куда-то вытащить.

Все бесполезно. На все было в высшей степени фиолетово. На все, кроме Нее, той, что училась где-то в этом бесконечном муравейнике и даже не догадывалась, что я заживо по ней сохну.

- Что это? – перевел я глаза на новый рисунок Решетова.

К слову, парень рисовал мастерски, и, если бы не его предки, то далеко бы пошел, но они запретили Кириллу думать о творчестве и сослали добровольно принудительно в МГУ.

- Никита Соболевский, – ответил друг и ухмыльнулся, – похож?

- Ну спасибо, – отвернулся я, а потом снова посмотрел на рисунок, – а можешь добавить вот такое?

И я тут же нашел в телефоне нужную картинку.

- Не вопрос, – и уже к концу пар я смотрел на офигительно натуралистическое изображение.

- Круто, Решето, – потянул я.

- Не благодари, – пожал он плечами.

- Заберу? – спросил я и поднял на него глаза.

- В рамочку поставишь? – заржал Кир.

- Круче, – потянул я.

- Ты чо реально, Соболь? – аж задохнулся от восторга друг.

- Ну, а что бы нет? – неотрывно смотрел я на рисунок и понимал, что это, черт возьми про меня.

Ни убавить, ни прибавить.

- Ты реально гребаный псих, чувак, – похлопал меня по плечу Решетов и добавил, – погнали сразу после пар?

- Погнали, – кивнул я.

А уже спустя полтора месяца у меня на левом боку красовалась огромная красочная татуировка. Почти живая и на все сто процентов отражающая мою суть.

- Капец, ты маньяк, Соболь, – потирал подбородок Кирилл.

Я же ничего не ответил. Просто смотрел на рисунок и понимал, что да, друг прав. Я маньяк, псих и больной урод в одном флаконе. А еще я не могу жить без Алёны. Потому что то, что сейчас творилось со мной, не жизнь и даже не жалкое существование. Хуже. Намного.

Я ж и начал заниматься членовредительством и бить на теле цветные картинки, только чтобы заглушить сердечную боль, которая почему-то с каждым днем становится все сильнее и сильнее.

Какая сволочь сказала, что время лечит?

Наглая ложь! Ни хрена она лечит. Ясно? Только калечит сознание и заставляет творить сущую дичь.

Ну, например, идти в деканат и писать заявление на перевод в другой вуз, а потом слушать два часа как на тебя орет благим матом отец.

Пофиг! Совершенно!

Вижу цель, не вижу препятствий.

- Из-за бабы? – спрашивает неожиданно спокойно родитель, когда, видимо, совершенно задолбался брызгать слюной.

- Да, – как есть отвечаю я.

- Ой, дебил!

- Спорить не стану.

Он еще что-то там грозился, что машину отберет, квартиру, лишит карманных денег и возможности подработки. А я эти слова просто спустил в унитаз. Плевать. Алёна важнее.

И про себя только и мысли, что побыстрее бы уже. Побыстрей!

Хоть бы увидеть ее и умирать уже от счастья, а нет от тоски. Смотреть в ее глаза, полные ненависти, и хотя бы чувствовать себя живым, а не полуразложившимся, поеденным червями трупом, что пытается корчить из себя живого человека.