— Да, — пробормотала я, — мне нужно убежище.

Он нахмурился:

— А ты позволишь мне задать вопрос: почему тебя преследует полиция? В смысле, если не хочешь, можешь не отвечать.

— Они думают, что я совершила преступление, но я ничего такого не делала.

— Что-то серьезное?

— Они думают, что это я взорвала «Лондонский глаз».

Складка между его бровей сделалась глубже.

— А, понятно. — Он сглотнул, кадык прыгнул вверх-вниз. — Ты та самая девочка из Лондона, которую все разыскивают. Тогда дело серьезно. Тебе правда стоило бы поговорить с ними, — добавил он ласково. — Прояснить все.

— Да, только разве они станут меня слушать? Им просто нужно все на кого-то свалить: преступник наказан, дело закрыто. Вы же их видели, они действительно думают, что я во всем виновата, но я ничего такого не делала. Никогда…

Голое мой зазвенел, разнесся эхом по огромному залу.

— Они действительно хотят с тобой поговорить, но не как с подозреваемой, а как со свидетелем.

— Они меня точно подставят, они уже забрали моего друга, и…

— Ну ладно, ладно. Послушай: настоятель… Мой начальник, — добавил он поспешно, — скоро придет служить утреннюю службу. Я с ним переговорю. А сейчас я должен приготовить храм к богослужению. Ты не могла бы посидеть тут, подождать? Или, если хочешь, пошли со мной. Не помешаешь.

Спинка этой их скамьи только что не сверлила мне лопатки. Сидеть тут лишнего совсем не хотелось, поэтому я встала и стала ходить за ним хвостом, а он всё суетился: щелкал выключателями, отпирал двери, зажигал свечи.

— Да, кстати, я — Саймон. — Полуобернувшись, он протянул мне руку. Я взяла ее, мы обменялись неловким пожатием. Рука у него была теплая, тонкая и, для такого тощего деятеля, на удивление мягкая. — А ты…

— Гм… Джем. Меня зовут Джем.

— Джем. Рад знакомству.

Ну и выраженьице. Похоже, так его воспитали: хорошие манеры и вся эта дребедень. Понятия не имею, что на это положено отвечать, поэтому просто промолчала.

— Рука у тебя холодная. Спала на улице?

— Да.

Мы как раз добрались до передней части церкви; с правой стороны стояла какая-то деревянная перегородка.

— Если хочешь, посиди в часовне. Там под скамейками воздуходувы, через них идет теплый воздух. Согреешься. Мне нужно еще кое-что доделать, но я скоро вернусь, Джем.

Я села там, где он указал: на обитую тканью приступочку в уголке выгороженного пространства. У стены стоял стол, на нем — золотой крест. Посередине — какой-то черный столбик, а на нем свеча. По стене вилась какая-то надпись. Я встала, чтобы рассмотреть ее: Dona nobis pacem. Черт его разберет, что это значит. Фиг ли они пишут на непонятном языке, на котором умеют читать только всякие задаваки? Будто говорят нам, остальным: а вы пошли-ка подальше. Я прочитала про себя эти слова: как ни крути — непонятно.

И тут вздрогнула, потому что поняла, что в дверях часовни кто-то стоит.

— Это всего лишь я, — сказал Саймон. — Не хотел тебе мешать. Молись дальше.

— Я не-молилась, — ответила я. — Так… читала.

Он улыбнулся:

— Ну разумеется. Дивные слова. Какая в них сила!

Я не успела спросить, что же они все-таки означают, потому что где-то распахнулась дверь; звук разнесся по всему гулкому залу. Я испуганно вскинула глаза на Саймона.

— Не бойся, это настоятель. Жди здесь.

Он вышел в основную часть церкви. Я встала, подошла к деревянной перегородке, посмотрела в щелку. В помещение через боковую дверь вошел человек — низенький, но внушительный, лысоватый, в очках, — больше похож на банковского служащего, чем на священника. Он вертел головой вправо-влево, глаза прочесывали помещение, как два прожектора.

Саймон просеменил к нему, и тут же под сводами раскатился громкий бас:

— Господи, Твоя воля! Что здесь такое творится, Саймон? Под стенами храма — вооруженные полицейские. Мы окружены.

Саймон поднял руки, будто обороняясь от этого голоса:

— Она еще дитя, святой отец. Она пришла к нам за помощью, просить убежища.

— Меня обыскали, Саймон! Обыскали! Прежде чем пропустить в мой собственный храм!

— О… понятно.

— Перестань ерничать, я говорю серьезно. Все это надо немедленно прекратить. Передать девочку представителям власти. Где она?

Я забилась в дальний угол часовни.

— Она в часовне, но… — И тут же раздался стук приближающихся шагов. — Вы не можете вышвырнуть ее за дверь! Она ребенок.

— Кто знает, Саймон, может, на ней кровь многих жертв. И в своем храме я волен поступать как мне угодно. В конце концов, я настоятель.

Они подошли совсем близко.

— Это Господень храм.

Шаги замерли. Эхо угасло под сводами, наступила тишина.

— Что ты сказал?

Слышала я уже раньше такой тон. «Вот и конец», — подумала я. Саймон вляпался по самые уши, а я и подавно.

— В смысле, я хотел сказать, что Господь здесь хозяин. А мы только служители, нам тут ничего не принадлежит. Да, мы печемся об этом храме, но…

Он и так-то говорил с запинкой, а тут и вовсе смолк.

— Что ты хочешь сказать?

— Просто… просто… мы должны заглянуть себе в душу и поступить так, как поступил бы Иисус.

«Нашел, что ляпнуть, — подумала я. — Все, моя песенка спета». И ведь ничего подобного: похоже, Саймон сказал именно то, что надо, те единственные слова, которые могли меня спасти.

— Как поступил бы Иисус, — медленно повторил настоятель. — Да, как бы Он поступил? Где она?

Голос его зазвучал мягче.

— Здесь, — сказала я и вышла из-за перегородки.

Он взглянул на меня, и я прочла его будущее: еще сорок с лишним лет, почтенная, уютная, достойная старость. Не знаю, что он увидел, взглянув на меня. На лице ничего не отразилось, но, помолчав немного, он сказал:

— Ладно, идем и помолимся вместе.

Он прошел вперед, встал на колени.

— Простите, но я… — Расслышав эти слова, Саймон прижал палец к губам, качнул головой, повел меня с собой рядом, и мы тоже встали на колени.

Настоятель завел молитву — по сути, какое-то непонятное бормотание, можно подумать, он с кем- то общается, о чем-то просит, только в церкви, понятное дело, не было никого, кроме нас троих. Потом он смолк. Я понятия не имела, куда себя деть. Подняла руки перед грудью, соединила ладони, чувствовала себя при этом дура дурой. Даже не знала, закрыть глаза или оставить открытыми, на всякий случай исподтишка покосилась на этих двоих, что они там делают. Стоят на коленях, как два ангелочка с рождественской открытки, глаза плотно зажмурены, оба погрузились в какой-то свой мир. Колени у меня начали болеть, особенно то, которое я потянула, перелезая через забор. Я заерзала, устраиваясь поудобнее, а потом и вовсе села и стала ждать, скоро ли мне объявят, что будет дальше.