вообще иностранцами), Арбатов был высокомерен и часто груб с подчиненными. Более энергичного пропагандиста советской системы трудно было бы сыскать. Но я бы лично ему не доверился. Человек интеллигентный, амбициозный, но беспринципный и неразборчивый в средствах, он точно так же служил бы любому — без малейших колебаний, лишь бы это отвечало его личным интересам». Отец далее отмечал, что арбатовский институт использовался ЦК КПСС и КГБ как некий форпост, выполняющий ряд задач: сбор ценной информации, пропаганда советских воззрений, вербовка в США лиц, симпатизирующих СССР, распространение ложных сведений. Последнее происходило особенно успешно, поскольку СССР удалось создать благоприятное мнение на Западе о статусе и деятельности данного института. Основная задача Арбатова, писал далее отец, состояла в том, чтобы выявлять настроения и тенденции в среде влиятельных американцев, способных оказывать воздействие на позицию администрации США. Арбатов также должен был пропагандировать и защищать советскую точку зрения. В этом качестве он оказался, несомненно, полезным приобретением для Брежнева и других кремлевских руководителей.

Арбатов пишет в своих мемуарах: «Сотрудникам института и мне лично американские власти в начале 80-х годов начали чинить всевозможные препятствия, главным образом, чтобы помешать выступлениям в средствах массовой информации США. В 1982 году, например, мне, чтобы сорвать участие в престижной телепередаче, сократили разрешенное визой время пребывания в США; в 1983 году дали визу с условием, что я не буду иметь никаких контактов со средствами массовой информации, и т. д.». Видимо, США прислушались к оценке деятельности Арбатова, данной моим отцом.

Между прочим, в 1970 году, когда отец вернулся в Москву из длительной загранкомандировки из Нью-Йорка (там он был уже Чрезвычайным и Полномочным Посланником СССР, старшим советником Постоянного представительства СССР при ООН), Арбатов предложил ему в своем институте должность старшего научного сотрудника на полставки — хорошо оплачиваемую, но необременительную работу. От отца требовалось только консультировать самого Арбатова и Громыко-младшего, которого предусмотрительный директор сделал начальником отдела своего института. Как правило, министр неохотно разрешал своим подчиненным (отец был его личным советником) работать за пределами министерства. Однако он на сей раз легко согласился, чтобы мой отец поработал в отделе института, которым руководил сын министра.

Иноземцев отказал Корниенко принять меня на работу в свой институт без указания каких-либо причин, и это не случайно, ибо А.Н. Яковлев называет данный институт «научно-исследовательской базой ЦК КПСС». Институтские ученые часто привлекались к подготовке выступлений и докладов для высшего руководства СССР.

Как отмечает О.А. Гриневский, Андропов пробил через Политбюро решение, позволяющее директорам ИМЭМО, Института США и Канады, Института востоковедения и некоторых других более свободно выезжать за рубеж. Кроме того, им, хотя и немного, расширили рамки дозволенного при изложении советской позиции в беседах с иностранцами. Однако Андропов сделал это не из любви к науке. Директора указанных институтов должны были выполнять отдельные поручения ЦК КПСС, а записи о беседах с руководителями иностранных государств направлять в Москву по каналам КГБ. Кроме того, теперь в столицах зарубежных стран их встречали и обслуживали представители КГБ. Громыко весьма прохладно отнесся к данной затее, усматривая в ней конкуренцию своей монополии на ведение внешней политики. Но с Андроповым спорить не стал, хотя МИД был по-прежнему закрыт для указанных директоров и с секретными документами их там не знакомили.

Иногда эти институты присылали в МИД свои разработки. Один раз при мне такой опус пришел и в наш сектор по разоружению ОМО из Института США. Никакого интереса для руководства отдела данная научная работа не представляла, так как была оторвана от жизни и реальных переговоров по разоружению. Я тогда составил руководству соответствующую справку.

Любопытно, что Г.М. Корниенко в сталинские времена являлся капитаном госбезопасности. Он вспоминает, что сказал об этом Андропову и вдруг почувствовал — председатель КГБ расстроился, ибо самый информированный в стране человек не знал данной детали биографии первого заместителя министра иностранных дел. Андропов сердито чертыхнулся: «А мои говнюки не удосужились сказать мне об этом».

Следовательно, у меня не было другого выбора, как работать в Институте права (как его коротко называют). Однако процесс моего оформления затянулся, так как директор института, член-корреспондент АН СССР В.Н. Кудрявцев (в то время) поставил условием моего приема на работу смену фамилии и высокое поручительство. Как грубо выразился Курышев: «Надо искать жопу». Я его сразу не понял, и он пояснил: «Я имею в виду поручителя, который будет отвечать за вас, если вы поведете себя не так, как надо». Тогда мне никто не сказал, кто же за меня поручился. Только через много лет, в начале 90-х годов, на одном из совещаний в институте мне признался посол в отставке, доктор юридических наук, профессор О.Н. Хлестов, что в качестве высокого поручителя в 1978 году выступил он (тогда Хлестов был членом Коллегии МИДа СССР, заведующим договорно-правового отдела).

Смена фамилии затянулась на много месяцев по непонятным причинам. Я думаю, в основном из-за бюрократизма, обычного тогда для органов загса. Мне также пришлось сменить и отчество на Алексеевич. Но от отца я не отказывался, и в свидетельстве о рождении в качестве отца был указан он. Таким образом, в связи с тем, что районный загс задерживал мне выдачу новых документов, несмотря на усиленное давление КГБ, я проработал в МИДе до апреля 1979 года.

У меня было очень много дел, связанных со сменой фамилии и подготовкой к сдаче кандидатского минимума, поэтому я не всегда приходил на работу к девяти часам утра, как положено. М.И. Курышев меня отругал, не принимая во внимание никаких объяснений. Странно, что этого не сделало мое непосредственное начальство в отделе.

В конце 1978 года я успешно сдал кандидатский минимум (английский язык, международное право и реферат по философии). Одновременно я занимался восстановлением прописки в квартире отца. Мы ходили с бабушкой по различным инстанциям. Начальник паспортного стола Москвы, полковник милиции сказал нам, что «мне прописку никто не восстановит».

20 февраля 1979 года я получил свидетельство о перемене фамилии, имени, отчества — стал Смирновым Геннадием Алексеевичем (фамилия моей первой жены, отчество — в честь первого сына).

Заведующий юридической консультацией, адвокат Николин, сказал нам, что для решения вопроса о прописке необходим фиктивный развод. Обычно суд довольно долго рассматривает вопрос о разводе при наличии у супругов детей. Однако Николин, имевший связи во многих судах, организовал мне развод с первой женой за два дня, и 20 апреля 1979 года я получил свидетельство о расторжении брака. Но и это не помогло решить вопрос о восстановлении моей прописки в квартире отца. Тогда