Зельда: Да нет, ничуть они меня не расстраивают, а вам так даже приятно это слушать. Да-да, не спорь, вам где-то это даже приятно.

Дорис (кричит): Неправда! Ты не имеешь права так говорить!

Зельда (смеясь): Имею: меня уже там нет. Я могла бы даже показать, как они это делали, эти старушки, испачкать эту скамейку; тебе, конечно, стало бы неудобно за меня, противно, но ты была бы и рада тоже, не правда ли?

Дорис: Рада? Чему?

Зельда: Тому, что можешь меня презирать. Ты очень удобно устроилась со своим презрением, Дорис: ты презираешь не только то, чего бы тебе не хотелось иметь, — безумие, бедность, нелепость, болезнь, но и то, чего ты иметь не можешь, — людей, мысли, Этьена, меня, «Джоконду», способность хохотать как сумасшедшая. А зря. Этьен, например, еще очень даже ничего, не находишь? Кстати, тебе следовало бы самой выдавить ему этот угорь, только жаль, что ты об этом не подумала.

Этьен: А разве ты не должна мне помогать?

Зельда: Должна, конечно. (Понизив голос.) Но от одной мысли, что мне придется прикоснуться к тебе, пусть даже только двумя ногтями, у меня мурашки бегут по всему телу. Если честно, после этого я наверняка превращусь в соляной столб, как жена Лота.

Этьен (улыбаясь): Ты правда так думаешь? (Делает шаг вперед с несколько самодовольным видом. Зельда сурово смотрит на него.)

Зельда: Да, и не пытайся заманить меня в свои ловушки, Этьен, время ушло.

Этьен (сухо): Нет, милая. Ловушки, о которых ты говоришь, если вообще существуют какие-то ловушки, ты расставляла себе сама. Пьянство, игра, наркотики, разные подонки, бессонница, швыряние денег на ветер, безалаберность — вот твои ловушки. Безумие, наконец!

Дорис: На это тебе нечего возразить…

Зельда: Ты называешь это ловушками, а для меня это были удовольствия.

Дорис (нравоучительным тоном): Удовольствие, без которого ты не можешь обойтись, — это и есть ловушка, Зельда, жалкая ловушка.

Зельда: А человек, без которого ты не можешь обойтись, — это любовь! Скажешь, и это жалкая ловушка?

Дорис (тем же тоном): Любовь — это чувство. У тебя не было любви, одни желания, пристрастия.

Зельда: А разве любовь — это не желание, которое длится дольше обычного, не пристрастие, которое со временем только усиливается? Нет, Дорис, я просто более требовательна в любви, чем ты, и потому любовь у меня короче. Женщина легкого поведения — это была не я, а ты, пойми же это наконец.

Дорис: Ах вот как! Я была замужняя женщина, я и сейчас замужем — за Томом, я не изменяю ему. Ты же меняла любовников каждый вечер, и при этом я — женщина легкого поведения?

Зельда: Ну да, конечно, потому что с тобой легко жить! Ты знаешь, что такое женщина легкого поведения? Это женщина, которая ведет себя так, что с ней легко: она и в постель ляжет, и потом еще ее, эту постель, заправит, и ждет, и всегда наготове у этой самой постели. Она все стерпит: и глупые смешки, и жирные колени, и храп по ночам, и равнодушие к себе. Вот это и есть женщина легкого поведения. Можешь назвать ее преданной женой, терпеливой, как хочешь, но только не говори, что это женщина трудного поведения.

Этьен: В этом смысле и правда тебя не назовешь женщиной легкого поведения. Наоборот, трудного, очень и очень трудного. Ты права.

Зельда (устало): Я повела себя легко только однажды, Этьен, один-единственный раз, когда вышла за тебя замуж, это верно. Тогда со мной не было трудно.

Этьен (улыбаясь): А что? Я был хорош собой, приятен в общении, гетеросексуален, прост, не требователен, не заносчив, у меня было красивое имя. И свадьба наша удалась тогда, в Трувиле, правда?

Зельда: Правда удалась. Жених был само совершенство, он все знал, был в курсе моих подонков, моих подозрительных знакомств, моих ночных похождений и их тяжких последствий. Он был готов на все, готов сделать мне ребенка сам или позволить сделать это другим. Готов понять. Ведь ему столько говорили про то, что он должен меня понять. Нет, если честно, Этьен прекрасно выполнил условия контракта. И потом, я была так рада, что вы познакомились, что так быстро поняли друг друга. Я была рада вашей дружбе, рада, что в один прекрасный весенний день вы вместе взяли на себя эту ужасную ответственность. Рада, что вы вместе выехали тогда на «мерседесе» из сада этого очаровательного швейцарского домика, где бросили меня ради моего же блага. Я была рада, что вы вместе слушаете, как грустно скрипит под колесами вашей машины гравий.

Затемнение.

Большая темная комната. В глубине открывается дверь, в освещенном прямоугольнике появляется Зельда, за ней Этьен и Дорис. Этьен чиркает зажигалкой, проходит через всю комнату и открывает настежь окно справа. Комната наполняется светом. Это большая заброшенная спальня: стеллажи, кровать, два кресла, туалетный столик — все в чехлах.

Этьен (оборачиваясь к Зельде): Ну как? Обрати внимание: вместо Булонского леса ты будешь здесь любоваться панорамой соседнего двора.

Зельда (с порога): Я знаю, это же была моя девичья комната.

Зельда медленно проходит в глубь комнаты. Дорис сдергивает чехол и садится на краешек кресла. Этьен садится на кровать. Зельда останавливается у камина, проводит по нему пальцем.

Боже мой, какая пыль… Серая-серая, легкая-легкая… Я и забыла, как это поэтично — пыль.

Дорис (насмешливо): Я тоже.

Зельда (отряхивая палец): Смешно, но я три года не видела ни пылинки.

Этьен: Еще бы! Клиника, к тому же швейцарская…

Зельда (разглядывая свой палец): А правда, что за чудо эта пыль! Нежная, неуловимая, трогаешь ее и не чувствуешь, как будто ничего нет. Нельзя представить себе пыль горячую или цветную. Нет, просто — пыль, запятая, то, чем мы станем, когда умрем, точка. С ума сойти…

Дорис: А ты веселая.

Зельда: Но ведь это так и есть, Дорис. Посмотри на себя, посмотри, к примеру, на свою правую руку: она вся бело-розовая, она шевелится, что-то из себя строит, делает вид, что приносит пользу. Но вот однажды… Или нет, лучше посмотри на свой ноготь на указательном пальце, ты покрасила лаком ноготь этого месяца…

Дорис: Почему этого месяца?

Зельда: Потому что этот ноготь совсем не тот, что был у тебя три месяца или месяц назад. Он новенький, от корня и до середины; он лишь недавно вырос из твоего пальца, из твоего тела. Он вылез на свет божий и все продолжает расти, разрастается, становится все больше. Скоро он дорастет до самого кончика пальца, потом перерастет его, будет красоваться под лаком, прелестный, сверкающий, острый, короче, сплошное загляденье. И вдруг — такая напасть! Он впадает в немилость, становится совершенно бесполезным, ненужным. Тогда он в отчаянии начинает за все цепляться: за твои чулки, за волосы, за мебель. И чем больше он старается, тем больше вызывает раздражения. И вот в один прекрасный день появляются ножницы: щелк! — внезапная смерть. Или пилка — долгая продолжительная болезнь. В любом случае конец один — падение, забвение, «в прах обратитесь», все такое… (Дергает занавеску.) Дорис, тебе это ничего не напоминает? Трагическая и поучительная история ногтя твоего правого указательного пальца?