– Не глупи, дорогуша. У меня больше денег, чем можно потратить за тысячу жизней.

– Тогда почему? – Теперь она почти умоляет. – Чего вы так сильно хотите?

– Это целая история. – Уинстон смотрит на распахнутый шкаф, где «Лок-Мастер 3000» делает свое дело. – Но раз уж у нас есть время, то почему бы и нет? – Он кладет ноги на журнальный столик и сидит, заложив руки за голову, расслабленный, словно в ложе на ВИП-трибуне на стадионе «Метлайф» во время воскресного матча между «Нью-Йорк джайентс» и «Филадельфия иглз». – В октябре две тысячи двадцать четвертого я приехал в Сент-Луис на похороны отца…

Бюро ритуальных услуг называется «Бродвью и сыновья». Подписав чек, Гарет Уинстон спешит унести ноги из этого мрачного места. Он ненавидит бюро похоронных услуг. Почти так же сильно, как ненавидел отца.

Эта история стара как мир: что бы ни делал любящий сын, этого все равно недостаточно, чтобы угодить острому на язык, критично настроенному, вечно всем недовольному отцу, так что в какой-то момент сын просто-напросто прекращает всяческие попытки.

Лоуренс Уинстон Третий, также известный как старый добрый папуля, сколотил условно приличное состояние на торговле коммерческой недвижимостью и сдаче в аренду почти пяти сотен квартир в центральных высотных кварталах. В конце 1980-х один репортер из «Сент-Луис пост-диспатч» назвал старшего Уинстона «хозяином трущоб на полставки и беспринципным мерзавцем на полную ставку». Когда на банковском счете Гарета накопился первый миллиард (ему тогда было тридцать три года), он первым делом отправил отцу экспресс-почтой ксерокопию газетной статьи с сообщением об этом событии и записку от руки на бумаге с логотипом своей компании:

После чего прекратил все общение с отцом.

И не стал разговаривать с ним даже тогда, когда тот позвонил прямо со смертного одра, чтобы помириться.

Суровая правда заключается в том, что если бы не мама – которую Уинстон до сих пор обожал и взял за правило звонить ей каждое воскресенье, где бы он ни находился; эта традиция началась с тех времен, когда он поступил в университет и уехал из дома, – так вот, если бы не мама, он бы вообще не приехал на похороны отца и уж точно не стал бы оплачивать все расходы. Но мама очень просила его приехать, а если в мире есть кто-то, кому Уинстон никогда и ни в чем не откажет, то это только она, его мама. Банально, но факт.

У входа в бюро похоронных услуг Уинстона ждет машина, чтобы отвезти его обратно в отель. Но он решает пройтись пешком. Ему надо проветриться, подышать свежим воздухом. К тому же он сегодня не завтракал и жутко проголодался. Он идет быстрым шагом через Маккинли-авеню, выходит на Саут-Эвклид и поворачивает налево к Парквью. Покупает у уличного торговца три хот-дога и бутылку диетической пепси-колы и водружает свои объемистые телеса на свободную скамейку с видом на северо-восточную оконечность Лесного парка. Отсюда виден бледный овал ледового катка – до открытия которого остается еще месяца полтора – и седьмой фервей поля для гольфа, в который Уинстон никогда не играл и скорее сдохнет, чем станет играть. Гольф – это забава для мелких сошек.

Он вытирает с рубашки упавшую каплю горчицы, и тут у обочины рядом с его скамейкой останавливается ядрено-зеленый «крайслер» длиной примерно две мили. При беглом осмотре Уинстон не может определить, какого он года выпуска. Видно, что автомобиль очень старый, но отличной сохранности. Раньше Уинстон не видел таких машин. Интересно, она продается? – лениво думает он.

Стекло с водительской стороны ползет вниз. Молодой человек с короткими светлыми волосами и поразительно яркими изумрудными глазами – нижняя половина его лица скрыта красной банданой – говорит, высунувшись в окно:

– Садитесь в машину. Прокачу с ветерком.

Уинстон улыбается. Ему всегда нравились наглые ловкачи, поскольку он сам был таким всю свою жизнь.

– Спасибо, мистер, но что-то не хочется.

Он собирается спросить у этого незнакомца, почему тот носит маску – два года назад появилась вакцина, и с тех пор маски не носит почти никто, – но молодой человек не дает ему заговорить.

– У меня мало времени, мистер Уинстон. Садитесь в машину.

Уинстон смотрит, прищурившись.

– Откуда вы знаете мое имя? – Ответ очевиден: из газет или телевизионных бизнес-каналов, где Гарет Уинстон – частый гость. – Кто вы такой?

– Друг. Я много чего о вас знаю, мистер Уинстон.

Из-за красной банданы рот незнакомца не виден, однако Уинстон уверен, что он улыбается.

– Уж не знаю, что вы себе возомнили, но…

– Когда вам было двенадцать, вы забрались в дом соседей, уехавших в отпуск. Фрэнк и Бетси Райнмэны. Милые люди. Жаль, что их сын умер таким молодым.

– Откуда вы знаете…

– Вы сняли плавки, которые были на вас, и напялили трусики миссис Райнмэн – светло-желтые с черной кружевной оборкой, не слишком пышной, – съели сэндвич с мороженым, найденный в морозилке, и сыграли в бильярд в игровой. Прежде чем переодеться обратно в плавки и бежать домой на обед, вы поднялись наверх в гостевую спальню Райнмэнов и сдрочили прямо на покрывало.

– Это ложь! – кричит Уинстон, напугав проходящую мимо молодую мамашу с коляской. Она спешит перейти на другую сторону улицы, подальше от этого психа. – Замолчите сейчас же!

Его лицо покраснело как свекла, глаза вылезли из орбит.

– Вы до сих пор храните те желтые трусики. В клиентском сейфе в вашем банке в Ньюарке. Вместе с другими, столь же похабными сокровищами.

– Ни хрена подобного! Это наглая ложь!

– Рассказать вам еще что-нибудь?

Уинстон молчит, его широкая грудь вздымается и опадает судорожными толчками. Через пару секунд он спрашивает тихим голосом:

– Что вам нужно?

– Хочу сделать вам предложение. Самое щедрое из всех предложений, сделанных вам за всю жизнь. Садитесь в машину, мистер Уинстон. Давайте поговорим.

– Звучит слишком заманчиво, чтобы быть правдой. Всегда есть какой-то подвох.

Но он уже встает со скамейки и, даже не потрудившись выбросить мусор в урну, идет к машине.

– Не всегда, – говорит незнакомец и снимает бандану.

Уинстон пристально рассматривает его лицо. Смотрит долго, секунды две-три. И внезапно все его сомнения и страхи насчет того, чтобы сесть в машину к этому странному незнакомцу, кажутся глупыми и смешными. Он не гей, мужские тела – особенно собственное – никогда не казались ему привлекательными, но этот блондинистый парень настолько хорош собой, что Уинстону хочется взять его лицо в ладони и поцеловать в губы. Почувствовать вкус этих губ, вобрать в себя его дыхание. Он вылитый ангел, думает Уинстон, открывая пассажирскую дверцу и забираясь в машину. Как только дверца захлопывается, у него в голове возникает громкий жужжащий гул, словно тысячи мух вьются над разлагающимся трупом. Машина отъезжает от тротуара, и Уинстон спрашивает у водителя: