Дженнсен наклонилась вперед, задрожала в приступе бешенства. Где-то в глубине ее сознания, совсем далеко, звучал этот дикий, ужасный голос. И хотя там же, в глубине, таился и запрет прислушиваться к нему, ярость лишала ее контроля над собой.

Сдавайся!

Изо рта у нее вытекла ниточка слюны, повисла, оборвалась… Тяжелое дыхание вылетало из полуоткрытого рта… По лицу катились слезы, падали на изразцовый пол… Она то и дело шмыгала носом. Дыхание стало учащенным. Глаза открылись так широко, что она почувствовала резь. Все тело сотрясалось, словно она пребывала в темном холоде ночного одиночества. И эту дрожь было не унять.

Люди глубоко кланялись, прижимая ладони к изразцовому полу. Она же хотела вытащить свой нож.

И страстно желала услышать голос.

Магистр Рал ведет нас. Нет, это бы не тот голос. Это люди вокруг нараспев и в один голос произносили слова молитвы. Они кланялись все ниже и ниже, пока не начали касаться лбами пола. Какой-то стражник прошел близко, и она, стоя на коленях, тоже склонилась, упирая руки в пол и не в силах сдержать стон.

Трясясь и судорожно вздыхая, дюйм за дюймом, Дженнсен склонялась до тех пор, пока не дотронулась лбом до пола.

Магистра Рал ведет нас. Магистр Рал наставляет нас. Это было совсем не то, что она желала. Она желала услышать голос. Она просто вожделела этого. А еще — достать свой нож. Ей хотелось крови.

Магистр Рал защищает нас, — ритмично произносили люди.

Прерывисто, судорожно, передергиваясь, Дженнсен заглатывала воздух, словно пила ненависть. И желала — услышать голос и отправить на свободу лезвие своего ножа. Но руки ее упирались в изразцовый пол.

Она желала услышать голос.

Но слышала только распевную молитву.

В сиянии славы твоей — наша сила. В милосердии твоем — наше спасение. В мудрости твоей — наше смирение. Вся наша жизнь — служение тебе. Вся наша жизнь принадлежит тебе.

Начали смутно припоминаться слова, которые Дженнсен знала в детстве, когда жила во дворце. Маленькой девочкой она произносила их нараспев. Когда мать с дочерью спаслись от лорда Рала бегством, она сделала эти слова запретными.

И вот теперь, когда она нестерпимо хотела услышать голос, требовавший сдаться, почти непроизвольно, дрожащими губами, она начала повторять слова молитвы. Как будто это делал за нее кто-то другой…

Магистр Рал ведет нас. Магистр Рал наставляет нас. Магистр Рал защищает нас. В сиянии славы твоей — наша сила. В милосердии твоем — наше спасение. В мудрости твоей — наше смирение. Вся наша жизнь — служение тебе. Вся наша жизнь принадлежит тебе.

Ритм произносимых слов наполнил огромный зал, и хотя людей было много, словно бы один голос гулко отдавался в стенах. Дженнсен напряженно прислушивалась, желая услышать другой голос, который был неразлучен с ней столько, сколько она помнила себя. Но этого голоса не было.

И Дженнсен перестала сопротивляться, ее увлек общий порыв. Она отчетливо слышала, как вместе с толпой повторяет слова:

Магистр Рал ведет нас. Магистр Рал наставляет нас. Магистр Рал защищает нас. В сиянии славы твоей — наша сила. В милосердии твоем — наше спасение. В мудрости твоей — наше смирение. Вся наша жизнь — служение тебе. Вся наша жизнь принадлежит тебе.

Дженнсен снова и снова, вместе со всеми, повторяла слова молитвы. Снова и снова, останавливаясь только, чтобы набрать в грудь воздуха. Снова и снова, снова и снова, без поспешности и суеты.

Распевная молитва заполнила все ее сознание. Мелодия манила, призывала, разговаривала с ней. И уже ничего не было больше в сознании Дженнсен. Молитва заполняла ее настолько, что для каких-либо других размышлений попросту не осталось места.

Это как-то успокоило ее.

Мимо протекало время, случайное, ничем не примечательное, не имеющее значения…

Каким-то образом эта тихая ритмичная молитва принесла ей чувство умиротворенности. Так, наверное, чувствовала себя Бетти, когда она успокаивала козу, почесывая у той за ушком. Дженнсен еще сопротивлялась этому ощущению, но мало-помалу пение затягивало ее.

Теперь она понимала, почему это называлось молитвой-посвящением.

Невзирая на случившееся, она чувствовала себя лишенной бурных эмоций, в душе ее царил полный покой и торжественное ощущение великой сопричастности.

И она перестала сопротивляться. Она без напряжения шептала, давая молитве возможность избавить ее от остатков боли. И в конце концов почувствовала себя свободной от чего бы то ни было…

Сквозь застекленное отверстие в зал ворвалось солнце, и на Дженнсен упало сияние солнечных лучей. Ощущение было — словно в материнских объятиях. Тело казалось невесомым. Это сияние напомнило Дженнсен, что когда-то именно так она и представляла себе добрых духов.

Прошло еще мгновение, и часы молитвенного пения завершились.

Дженнсен разогнулась, медленно, оттолкнувшись от пола, села. И разрыдалась, неожиданно для себя самой.

— Эй, что случилось?

Над ней возвышался солдат. Женщина-вышивальщица обхватила Дженнсен рукой за плечи, спокойно объяснила:

— Недавно она потеряла мать.

Солдат переминался с ноги на ногу и выглядел совсем смущенным.

— Прошу прошения, госпожа. От всего сердца сочувствую вам и вашей семье.

Дженнсен увидела по его голубым глазам, что он абсолютно искренен в своих чувствах.

Она ошеломленно молчала, наблюдая, как он повернулся к ней спиной и отправился дальше по маршруту патрулирования, один из убийц, работающих на лорда Рала, огромный, мускулистый, затянутый в кожаную форму. Сочувствие в доспехах…

Знай он, кто она такая, он бы безо всякого сочувствия передал ее в руки тех, кто позаботился бы, чтобы она умерла только после мучительных, длительных пыток.

Дженнсен уткнулась в плечо соседки и снова зарыдала. Ей так не хватало матери, что она едва могла вынести это.

А теперь ее душу переполнял еще и ужас из-за судьбы Себастьяна.

Дженнсен поблагодарила вышивальщицу и, только отойдя вглубь зала, поняла, что даже не знает, как зовут эту женщину. Впрочем, это было не столь важно. У обеих были матери. Обе понимали друг друга и сочувствовали друг другу.

Теперь, когда молебен закончился, покидающие дворец люди снова превращались в толпу. По всему залу раздавался смех. Шум гулко отдавался от мраморных стен и колонн. Люди возвращались к своим заботам, к покупкам, торговле, болтовне. Стражники патрулировали зал, а дворцовые слуги, в основном одетые в светлые одежды, занялись своими обычными делами. В одном месте рабочие ремонтировали петли огромной дубовой двери, ведущей в боковой коридор.

Появились уборщицы, начали деловито убирать пыль, протирать пол, оттирать до блеска стены. Когда-то мать Дженнсен была одной из таких женщин, которые должны были работать в помещениях дворца, закрытых для публики, в официальных залах, где решались дела государственной важности, где находились высокие сановники и обслуживающая их дворцовая прислуга. И, конечно, в комнатах лорда Рала.