насмешливо обозначают словом «мурлыканье». – «Ха, ха, – посмеиваясь, сказал маэстро, – ха-ха, мальчик мой, тебе хорошо, так как ты возвратился, должно быть, из дальних странствий на родину, ты не сознаешь опасности, в которой мы все находимся. Я почти хотел бы быть, как ты, счастливым, простодушным котом, которому нет никакого дела до пожара и до всех брандмейстеров и у которого не может сгореть никакое движимое имущество, поскольку единственная движимость, коей располагает его бессмертная душа, – это он сам».

С этими словами мой маэстро взял меня на руки и спустился вниз, в свою комнату.

Едва мы вошли в нее, как вслед за нами ворвался профессор Лотарио, а вслед за ним еще двое.

– Я прошу вас, – вскричал профессор, – я прошу вас, ради всего светлого, маэстро. Вы в чрезвычайной опасности, огонь лижет уже вашу крышу. Позвольте нам вынести ваши вещи.

Маэстро объявил очень сухо, что в подобной опасности чрезмерное рвение друзей может оказаться гораздо более пагубным, чем самая опасность, так как то, что избегает огня, обыкновенно летит в тартарары, хотя и более деликатным образом. Он сам в былые времена, спасая на пожаре вещи одного приятеля, в порыве благодетельного энтузиазма вышвырнул в окошко весьма красивый и ценный китайский сервиз, для того чтобы он, чего доброго, не сгорел! Если же они спокойно уложат в чемодан три ночных колпака, пару серых сюртуков и еще кое-что из платья, среди коего следует особо бережно отнестись к шелковым штанам, а также кое-какое белье, а книги и рукописи упакуют в корзины, машины же его и аппараты пусть и пальцем не тронут, тогда он на это охотно согласится. Ну а если пламя охватит и крышу, то он также уберется отсюда вместе со всем своим движимым имуществом.

– Но прежде, однако, – заключил он, – прежде, однако, разрешите мне пищей и питьем подкрепить и освежить моего сотоварища и соседа по комнате, который только что вернулся домой после долгих скитаний и очень устал и измучен, а затем вы можете распоряжаться здесь по своему усмотрению!

Все очень смеялись, ибо знали, что мой маэстро имеет в виду не кого иного, как меня.

Я с аппетитом поел, и прекрасная надежда, которую я высказал на крыше в звуках, сладостных и исполненных жажды и томления, буквально исполнилась.

Когда я подкрепился, маэстро посадил меня в корзинку; рядом со мной, ибо для этого оставалось место, он поставил маленькую мисочку с молоком и тщательно прикрыл корзинку.

– В этом темном помещении, мой котик, – сказал маэстро, – спокойно дожидайся того, что с нами будет. Для развлечения же лакай свой любимый напиток! Если ты, однако, станешь скакать или метаться по комнате, тебе отдавят хвост или лапы в переполохе спасения, а когда нужно будет бежать, я сам заберу тебя, чтобы ты опять не заблудился, как это недавно случилось. Вы не поверите, милостивые государи мои и спасители в беде, до чего необыкновенный, премудрый кот – этот вот самый серенький сударик в корзинке. Естествоиспытатели, придерживающиеся теории Галля, утверждают, что коты, обладающие кое-каким воспитанием и образованием, отличаются, кроме того, замечательнейшими добродетелями, как, например: жаждой убийства, явной злодейской жилкой, отчаянным шельмовством и тому подобным. Но тем не менее начисто лишены чувства ориентации, так что, однажды заблудившись, они уже никогда не отыщут дороги домой. Однако мой добрый Мурр являет собою похвальное исключение. Несколько дней он отсутствовал, и я вполне искренне был озабочен его исчезновением; впрочем, нынче он вернулся, воспользовавшись, как я могу предположить, в качестве удобной дороги крышами. Уважаемый котик доказал не только мудрость свою и рассудительность, но также и вернейшую привязанность к своему хозяину, за что я его люблю теперь еще больше, чем прежде.

Меня чрезвычайно обрадовали похвалы и комплименты моего хозяина. Не без внутреннего удовлетворения я согласился с мыслью о превосходстве над всеми своими сородичами, над прочими заблуждающимися котами, лишенными чувства ориентировки в пространстве, и дивился тому, что прежде сам не замечал необыкновенности моего разума. Правда, я помнил о том, что, собственно говоря, на истинный путь меня вывел юный пудель Понто, а удар метелки, которым меня наградил трубочист, привел меня на надлежащую крышу, но, невзирая на это, я считал, что не должен нисколько сомневаться в моей проницательности и в справедливости похвалы, провозглашенной моим маэстро. Как сказано, я ощущал свою внутреннюю мощь, и чувство это было для меня установлением истины. Остается фактом, что незаслуженные похвалы намного больше радуют, чем заслуженные, и что восхваляемый гордится ими куда больше, чем заслуженными. Это, впрочем, верно лишь применительно к людям. Нас, мудрых котов, такого рода глупости нисколько не занимают, и я вполне убежден, что нашел бы, пожалуй, и без Понто и без трубочиста дорогу домой и что оба они даже нарушили и направили в ошибочную сторону естественный ход моих мыслей. Крохи же житейской мудрости, которыми так гордился юный Понто, я, должно быть, также обрел бы каким-нибудь иным способом, хотя разнообразные приключения, которые я испытал с любезным пуделем, с моим «aimable roué»[42], подсказали мне превосходные темы для дружеских писем, в форму которых я облек бы мои путевые записи. Письма эти могли бы с успехом быть обнародованы во всех элегантных и свободомыслящих журналах, ибо я остроумно и проницательно изобразил бы в них там замечательнейшие черты моего характера, что, собственно говоря, более всего занимает читателей. Но я уже знаю, господа редакторы и издатели непременно осведомятся: «А кто он, собственно, такой этот Мурр?» – и когда узнают, что я – кот, хотя и замечательнейший на всем белом свете, скажут с презрением: «Кот, а хочет сочинять!» – И если бы я даже обладал юмором Лихтенберга и глубокомыслием Гаманна – о них обоих я слышал немало хорошего: они как будто недурно писали для людей, но померли, что для всякого писателя и поэта, который жаждет жить, есть штука пренеприятная, – итак, я повторяю, хотя бы я обладал юмором Лихтенберга и глубокомыслием Гаманна, рукопись мою раскрыли бы лишь затем, чтобы подивиться, как это я могу так остроумно писать коготками своими?! Подобное положение вещей удручает меня! О предрассудок, предрассудок, вопиющий к небу о мщении, – предрассудок, сколь же глубоко коренишься ты в людях, а особенно в тех, которые именуют себя издателями!

Профессор, а также и те, которые пришли с ним, подняли страшный шум, который, по моему мнению, был абсолютно излишен при упаковке спальных колпаков и серых сюртуков. Вдруг чей-то глухой голос за дверьми произнес: «Дом горит!» – «Ха! Ха! – сказал маэстро