Между тем Гамбо и его маленький отряд взбирались вверх по скалам, цепляясь за камни, стволы, корни и лианы, пересекали ущелья и погружались до пояса в бурлящие горные ручьи. Гамбо не преувеличивал: это была дорога не для всадников, а для обезьян. В этой темной зелени иногда неожиданно появлялись цветные мазки: желто-оранжевый клюв тукана, радужное оперение больших попугаев и ярко-красных ара, повисших на ветвях деревьев тропических цветов. Вода была везде: речушки, лужи, дождь — расцвеченные радугой хрустально чистые потоки, что падают с неба и исчезают под густым пологом сверкающих папоротников. Теге смочила платок и повязала им голову, закрывая фиолетовое пятно затекшего после пощечины Вальморена глаза. Гамбо она сказала, что ее ужалило в веко какое-то насекомое, — она хотела предотвратить стычку между мужчинами. Вальморен снял размокшие сапоги: ноги были стерты в кровь, и Гамбо, увидев их, расхохотался — он не понимал, как это белые могут идти по жизни на этих мягких розовых ступнях, похожих на освежеванных кроликов. Сделав несколько шагов, Вальморен был вынужден снова натянуть сапоги. Нести Мориса он уже не мог. Мальчик немного шел сам, держась за руку отца, но большей частью ехал на плечах Гамбо, вцепившись в его жесткие волосы.

Несколько раз им приходилось прятаться от мятежников, бродивших повсюду. Один раз Гамбо оставил своих спутников в гроте, а сам вышел навстречу знакомому отряду, с которым ему приходилось встречаться в лагере Букмана. На одном из мятежников было надето колье из человеческих ушей: некоторые были уже засохшими, как выделанная кожа, другие — свежими и розовыми. Люди из отряда поделились с Гамбо своей провизией — вареной картошкой и несколькими ломтями копченой козлятины. Они немного посидели, побеседовали о жестокостях войны и обсудили слухи, ходившие о новом вожде, Туссене. Говорили, что он не похож на человека, что у него сердце дикой собаки — хитрое сердце одиночки; что он безразличен к таким искушениям, как алкоголь, женщины и позолоченные медали, которых вожделели другие вожди; что он не спит, питается фруктами и может провести два дня и две ночи верхом на коне. Он никогда не повышает голоса, но люди в его присутствии трепещут. Он дока в лекарственных растениях и ясновидящий, умеет читать послания природы, знаки на звездах и самые секретные намерения человека — потому ему и удается избегать предательства и ловушек. К вечеру, едва стало свежеть, они расстались. Гамбо не сразу нашел своих, ведь от грота он ушел довольно далеко, но в конце концов оказался с ними: уже в полуобморочном состоянии от жажды и жары они так и не решились выйти наружу, чтобы поискать воды. Он подвел всю компанию к ближайшей луже, и они напились, отведя душу, но вот еды не хватало — пришлось вводить пайки.

Ступни Вальморена внутри сапог представляли собой одну сплошную рану, и острая боль пронзала ему ноги по всей их длине. Он плакал от ярости, мечтая умереть, но шел вперед — из-за Мориса. На закате второго дня пути они увидели пару вооруженных мачете мужчин, на которых из одежды были лишь самодельные кожаные пояса, чтобы было куда заткнуть нож. Путникам удалось вовремя укрыться в папоротниках, где пришлось провести больше часа, пока те люди не скрылись в чаще. Гамбо направился к кокосовой пальме, верхушка которой вздымалась на несколько метров выше всей остальной растительности, вскарабкался по ее прямому стволу, цепляясь за чешуйчатую кору, и сбросил вниз несколько кокосов, которые почти бесшумно попадали в папоротники. Дети смогли напиться кокосового молока и разделили между собой нежную мякоть ореха. Гамбо сказал, что сверху видел равнину: Ле-Кап уже близко. Ночь они провели под деревьями, отложив скудные остатки провизии на завтра. Морис и Розетта уснули, свернувшись калачиком, их сон охранял Вальморен. За последние дни он состарился на тысячу лет: он чувствовал себя разбитым, он утратил свою честь, мужество, саму душу. Он оказался низведенным до уровня животного: только плоть и страдание, кусок кровавого мяса, какая-то бессловесная тварь, которая, как пес, тащится по пятам проклятого негра, а тот, ничуть не стесняясь, развратничает с его же рабыней. Вальморен слышал их этой ночью, как и в предыдущие: они даже и не думали скрываться — хотя бы из чувства приличия или же из страха перед ним. До него очень отчетливо доносились стоны наслаждения, вздохи желания, придуманные ими слова, подавляемый смех. Они совокуплялись раз, другой, третий — как звери, потому что такое желание и столько энергии. Это что-то нечеловеческое, рыдал от унижения хозяин. Он представлял себе знакомое тело Теге, ее ноги, привыкшие к ходьбе, ее сильный зад, тонкую талию, полные груди, ее гладкую, мягкую, сладкую кожу, влажную от пота, желания и греха, от дерзости и провокации. Ему казалось, что он видит ее лицо в эти минуты: прикрытые глаза, размягченные, готовые давать и принимать губы, дерзкий язык, раздутые ноздри, втягивающие в себя запах этого мужчины. И, несмотря ни на что, несмотря на мучительно болевшие ноги, ни с чем не сравнимую усталость, растоптанную гордость и страх смерти, Вальморен возбуждался.

— Завтра мы оставим белого и его сына на равнине. Оттуда всего-то и нужно, что идти все время прямо, — сказал Гамбо в темноте Тете между двумя поцелуями.

— А если на них наткнутся мятежники, пока они еще не дойдут до Ле-Капа?

— Я свою часть договора выполнил: вывел их живыми с плантации. Теперь уж пусть сами справляются. А мы с гобой пойдем в лагерь Туссена. Его з’этуаль — самая яркая на всем небе.

— А Розетта?

— Пойдет с нами, если ты захочешь.

— Я не могу, Гамбо, я должна пойти вместе с белым. Прости меня… — прошептала она, сгибаясь от тоски.

Юноша отодвинул ее от себя, не веря своим ушам. Ей пришлось два раза повторить ему свои слова, чтобы он осознал наконец твердость этого решения, единственно возможного для нее, потому что среди мятежников Розетта была бы всего лишь жалкой бледной квартеронкой — всеми гонимой, голодной, беззащитной перед всеми превратностями революции, а с Вальмореном, наоборот, будущее ее было гораздо более обеспеченным. Она сказала ему, что не может расстаться с детьми, но Гамбо не услышал ее доводы, он понял лишь то, что его Зарите предпочитает ему белого.

— А свобода? Это для тебя не важно? — Он схватил ее за плечи и встряхнул.

— Я свободна, Гамбо. Вольная у меня в этой сумочке, подписанная и с печатью. Розетта и я — свободны. Я послужу еще немного хозяину, пока война не кончится, а потом уйду с тобой куда захочешь.

Они расстались на равнине. Гамбо взял себе пистолеты, повернулся и припустил бегом назад, к густой зелени леса, не прощаясь и не оборачиваясь, чтобы этот последний взгляд не подтолкнул его поддаться сильнейшему искушению убить Вальморена и его сына. Он сделал бы это без колебаний, но в то же время знал, что если причинит хоть какой-нибудь вред Морису, то навсегда потеряет Тете. Вальморен, женщина и дети вышли на дорогу — широкую, рассчитанную на тройку лошадей и слишком открытую для тех случаев, когда приходится столкнуться нос к носу с мятежными неграми или настроенными против белых мулатами. Вальморен и шагу не мог уже ступить на своих сбитых в кровь, со снятой кожей ногах, он еле плелся, стеная, а за ним шел Морис и плакал вместе с отцом. Тете нашла тень под кустами, отдала последний кусок съестного Морису и объяснила ему, что она за ним обязательно вернется, но может задержаться, и что он должен терпеливо ждать. Поцеловала его, оставила подле отца и зашагала по дороге с Розеттой за спиной. Теперь все было делом случая. Лучи солнца свинцом падали на ее непокрытую голову. Земля вокруг, удручающе монотонная, покрытая толстым ковром из короткой и жесткой травы, была утыкана валунами и низкими, прибитыми ветром кустами. Почва иссохла и походила на крупу, воды нигде не было. Этой дорогой, довольно оживленной в нормальные времена, с начала восстания пользовались только солдаты регулярной армии и жандармы Маршоссе. У Тете были некие туманные представления о расстоянии, но она не могла подсчитать, сколько часов еще нужно идти, чтобы добраться до ближайших к Ле-Капу укреплений, потому что раньше она всегда ездила туда в карете Вальморена. «Эрцули, лоа надежды, не оставь меня». Она решительно зашагала вперед, стараясь думать не о том, сколько оставалось, а о том, что уже оставила за своей спиной. Пейзаж был пустынный: глазу было не за что ухватиться, все вокруг одинаковое, как будто она приросла к одному месту, как в кошмарном сне. Розетта своими засохшими губками и застывшими глазами молила о воде. Тете дала ей еще несколько капель из синего флакона, покачала ее, пока малышка не уснула, и снова пошла вперед.