кошмарах, о том, что я был волдырем, из которого все еще тек гной, нет, я крепко обнял ее, назвал себя идиотом и поклялся, что этого больше не повторится, что я отправлю к вам на ферму коллегу-ветеринара, я сказал, что это моя вина, что ты, моя дорогая, ничего не могла с этим поделать, я сказал, что больше никогда с тобой не увижусь, что Камиллия должна нормально себя вести, когда ты вернешься в ее класс с летних каникул, и я привлек к себе угрюмое и печальное тело, которое стало мне чужим, яростную плоть, которая все больше и больше отдалялась от меня, я держал ее, как мертвую овцу, которую однажды подобрал на лугу; и она сказала, что они вместе с твоим братом решили, что ты сама должна все рассказать твоему папе, потому что ложь разрастается быстрее сорняков, и ты ему все расскажешь, когда вы будете стоять в пустой и чистой навозной яме, в которой ты иногда играла с братом в теннис летом, ты будешь стоять там и рассказывать, что мы с тобой поцеловались, а он смочит большой палец и грубо потрет им твои губы, как будто ты ребенок, испачкавшийся в шоколадной пасте, и ты ему это позволишь, и он скажет: «Никогда не предавай другого и себя поцелуем». А ты прошепчешь, что любишь меня, что ты правда любишь меня, только не знаешь, хотела ли ты поцелуев в комплекте с этой любовью, а твой па скажет, что тебе нельзя, что ты не можешь любить меня, потому что я дьявол, а дьявола никто не любит, потому что это означало, что ты один из его посланников, а ты не была его посланницей, сказал он, и теперь он использовал оба пальца, чтобы вытереть твои губы, чтобы стереть поцелуй, а затем он завел речь о подращивании маленьких телят, и больше вы не сказали об этом ни слова; пару часов спустя я оставил голосовое сообщение на автоответчике птицы, оно спрашивало, есть ли у тебя беговые кроссовки и что пришло время для финальных титров, я все чаще приходил к мысли, что пришло время для финальных титров, для последней сцены, и в ту же ночь я оказался у фермы Де Хюлст, где ты ждала на улице в ночной рубашке и слишком больших кроссовках своего брата: это было одновременно дурацкое и красивое сочетание, к тому же чудесно кинематографичное, и мы побежали сквозь теплую темноту; иногда я поглядывал, как ты порхаешь в темноте словно бабочка-пяденица, и я скользнул рукой в твою ладонь, почувствовал, как твои крошечные пальчики сплетаются с моими, и мы не разговаривали, пока не оказались под виадуком у въезда в Деревню, и пока у нас над головами не заревели редкие грузовики, я прижал к себе твое вспотевшее тельце и сказал, что больше не приду к вам лечить коров; ты выглядела грустной, как будто сама была одной из этих коров, как будто и тебе требовался еженедельный медосмотр, а я продолжил говорить, что с этого момента мы станем настоящими Бонни и Клайдом, что мы можем встречаться только ночью, сумеешь ли ты хранить наш секрет, и ты решительно кивнула головой и сказала, что в твоей груди хранится множество секретов, и поэтому однажды на ней должны вырасти два холмика, чтобы спрятать их еще надежнее, и я сказал, что этот секрет заполнит не только твою грудную клетку, но все твое тело, а ты рассказала о пустоте в остальных твоих конечностях – мне не стоит беспокоиться, места было много, и я ни в коем случае не должен был обременять тебя этим секретом, моя дорогая, но ночные грузовики ревели над нами, и ты стояла такая красивая в своей белой ночной рубашке и этих огромных кроссовках, и я не хотел, чтобы это прекращалось, это не могло прекратиться, да, мое сердце продолжило бы биться без тебя, но не так громко и не так живо, оно бы больше не подпрыгивало, оно бы глубоко погрузилось в плоть; и среди сверчков и лягушек я вложил свою судьбу в руки ребенка, я сказал, что без тебя у меня нет причин жить, а ты знала, каково это – не иметь причин жить, ты крепко обняла меня и сказала, что нет необходимости в какой-то особой причине, чтобы продолжать существовать, причиной была та сила, с которой человек рождается, с которой выталкивает себя из утробы матери и делает первый вдох, про эту силу всегда нужно помнить, когда у тебя все идет не так, и я усмехнулся тому, сколько мудрости было в этом маленьком теле, и я почувствовал такую радость, что в порыве чувств сказал, что ты теперь моя, и я не знал, что ты всегда была чьей-то, что ты должна была стать своей собственной, что тебе нравилось принадлежать кому-то, это приносило тебе удовлетворение, но медленно разрушало тебя, что в какой-то момент ты уже не понимала, кем была эта птица и почему она хотела и не хотела расправить крылья, и ты внезапно спросила, не нужно ли мне пописать, я покачал головой, и ты сказала: «Жаль, очень жаль, что тебе не хочется писать», – я увидел, как твой язычок скользит по губам, внезапно передумал и театрально сказал, что на самом деле мне хочется, да, теперь, когда ты это сказала, мне действительно нужно пописать, и ты улыбнулась и закричала счастливым детским голосом, что мы должны что-то с этим сделать, я снова взял тебя за руку, чтобы отвести на луг рядом с виадуком, и сказал: «Пришло время рога». Там, среди льна, который щекотал мои голые ноги, и в свете полной луны я расстегнул ширинку и вытащил полувоспрявший рог-убийцу, и ты посмотрела на него так, как смотрела в окна кондитерской на Синдереллалаан, где за стеклом стояли ведерки, полные конфет, карамели, сладкой ваты, леденцов на палочке, конфет UFO и рулонов жевательной резинки Hubba Bubba, и мне потребовалось некоторое время, чтобы струйка вышла наружу, но вскоре она зажурчала среди льна, и я спросил, не хочешь ли ты подержать его, не хочешь ли поуправлять моим рогом, и ты нетерпеливо ухватилась за него пальцами, он тебе очень понравился, и ты закричала: «You are peeing, you are peeing the drought out of the darkness»[41]. От поля поднимался пар, и я не показал тебе, что еще можно делать с рогом, это произойдет позже, когда я решу, что ты этого жаждешь, как