— Стойте!

— Что вам угодно?

— Я хочу знать, куда девалась моя тарелка.

— Что вы, сэр? Какая тарелка?

— Вы очень беспокоились, чтобы моя тарелка не досталась кому-нибудь другому.

— Не понимаю.

— Вы знали, что еда была отравлена?

— Вы хотите сказать, сэр, что пища была несвежая?

— Я хочу сказать, что еда была отравлена, а вы изо всех сил старались спасти жизнь доктору Брауну. Но отнюдь не мне.

— Простите, сэр, я не понимаю. Я занят. Извините.

По длинному коридору, который вел на кухню, несся собачий вой — негромкий, отчаянный вой, прерывавшийся пронзительным визгом. Метрдотель крикнул: «Макс!» — и побежал по коридору совсем по-человечески. Он распахнул дверь на кухню.

— Макс!

Такса, скорчившись, лежала под столом; она подняла грустную морду и через силу поползла к метрдотелю. Человек в поварском колпаке сказал:

— Он ничего здесь не ел. Ту тарелку мы выбросили.

Собака свалилась у ног метрдотеля, как груда требухи.

Метрдотель опустился рядом с ней на колени. Он повторял: «Max, mein Kind. Mein Kind»[46]. Черное тело на полу выглядело продолжением его черного фрака; собака не была плотью от плоти его, но они вполне могли быть выкроены из одного куска сукна. Вокруг теснилась кухонная прислуга.

Черный тюбик вздрогнул, и из него, как зубная паста, полез розовый язык. Метрдотель погладил собаку и поднял взгляд на Уормолда. Глаза, в которых блестели слезы, укоряли его в том, что он стоит здесь живой, а собака околела; в душе Уормолда шевельнулось желание извиниться, но он повернулся и вышел. Дойдя до конца коридора, он бросил взгляд назад — черная фигура стояла на коленях возле черной собаки, над ними, весь в белом, склонился шеф-повар, а рядом, словно плакальщики возле свежей могилы, застыла кухонная прислуга; они держали мочалки, кастрюли и тарелки, точно венки. «Моя смерть, — подумал он, — была бы куда менее торжественной».

— Я вернулся, — сказал он Беатрисе. — И не пал в бою. Я вернулся победителем. Пала собака.

4

Капитан Сегура сказал:

— Хорошо, что вы одни. У вас ведь никого нет?

— Ни души.

— Надеюсь, вы не возражаете? Я поставил двоих полицейских у двери, чтобы нам не помешали.

— Как это понять — я арестован?

— Что вы! Конечно, нет.

— Милли и Беатриса ушли в кино. Они будут удивлены, если их не пустят домой.

— Я задержу вас очень ненадолго. У меня к вам два дела. Одно — важное, другое — пустая формальность. Можно начать с главного?

— Пожалуйста.

— Я хочу, мистер Уормолд, просить у вас руки вашей дочери.

— Неужели для этого нужно ставить часовых у дверей?

— Так удобнее — нас никто не побеспокоит.

— А вы уже говорили с Милли?

— Я никогда бы себе этого не позволил, не поговорив предварительно с вами.

— Надеюсь, даже по здешним законам, вам необходимо мое согласие на брак?

— Этого требует не закон, а простая вежливость. Можно закурить?

— Прошу вас! Скажите, ваш портсигар действительно из человеческой кожи?

Капитан Сегура рассмеялся.

— Ах, Милли, Милли. Вот насмешница! — Он прибавил уклончиво: — Неужели вы в это верите, мистер Уормолд?

Может быть, он не любил врать в глаза; вероятно, Сегура был верующим католиком.

— Она слишком молода для замужества, капитан.

— У нас в стране рано выходят замуж.

— Я уверен, что ей еще не хочется замуж.

— Но вы могли бы повлиять на нее, мистер Уормолд.

— Вас тут зовут Кровавым Стервятником?

— На Кубе это лестное прозвище.

— Да, но положение у вас непрочное. Вы, видно, нажили немало врагов.

— Я кое-что скопил и могу обеспечить мою вдову. В этом смысле мое положение куда надежнее вашего, мистер Уормолд. Ваше дело вряд ли приносит вам большой доход, а ведь оно в любую минуту может быть прикрыто.

— Прикрыто?

— Я уверен, что дурных намерений у вас нет, но вокруг вас все время что-то случается. Если вам придется спешно покинуть страну, разве не лучше оставить дочь хорошо пристроенной?

— А что случилось, капитан Сегура?

— Разбилась машина — неважно, как это произошло. Было совершено покушение на бедного инженера Сифуэнтеса, друга министра внутренних дел. Профессор Санчес жаловался, что вы ворвались к нему в дом и угрожали ему. Ходят даже слухи, будто вы отравили собаку.

— Я отравил собаку?

— По-моему, это смешно. Но метрдотель гостиницы «Насьональ» говорит, что вы напоили его собаку отравленным виски. Зачем вам было давать собаке виски? Не понимаю. И он не понимает. Может быть, потому, что собака была немецкая? Ну, что вы на это скажете, мистер Уормолд?

— Да я просто не знаю, что вам ответить.

— Он был в ужасном состоянии, бедняга. Если бы не это, я бы его сразу выгнал — нечего морочить мне голову. Он говорит, что потом вы пришли на кухню позлорадствовать. Как это на вас непохоже, мистер Уормолд! А я-то всегда вас считал человеком гуманным. Прошу вас, скажите мне, что в этой истории нет ни капли правды…

— Собака и в самом деле была отравлена. Виски она выпила из моего стакана. Но предназначалось это виски для меня, а не для собаки.

— Кому же понадобилось вас травить, мистер Уормолд?

— Не знаю.

— Удивительная история. Еще хуже той, что рассказал метрдотель, но они опровергают друг друга. Никакого яда, видно, не было, и собака умерла своей смертью. Насколько я знаю, она была старая. Однако согласитесь, мистер Уормолд, вокруг вас все время случаются какие-то неприятности. А вы, часом, не один из тех мальчуганов, о которых я читал в английских книжках: сами-то они тихони, но подбивают на всякие проказы домового?

— Очень может быть. А вы знаете здешних домовых?

— Кое-кого знаю. Кажется, уже подошло время изгнать эту нечисть. Я готовлю докладную записку президенту.

— А я в ней буду упомянут?

— Не обязательно… Поверьте, мистер Уормолд, я скопил приличную сумму. Если со мной что-нибудь случится, Милли сможет жить в достатке. А произойдет революция — мы проживем и в Майами.

— Зачем вы мне все это рассказываете? Ваше материальное положение меня не интересует.

— Но так принято, мистер Уормолд. Ну, а насчет здоровья — оно у меня превосходное. Могу показать врачебное свидетельство. И с потомством все будет благополучно. Не раз проверено.