Ранее контактов Ермолаева-Бурбона и Дорофеева не наблюдалось…"

В системе ценностей консультанта внешнеторговой ассоциации «Восход» Николая Ивановича Ермолаева, известного в Москве и очень далеко за ее пределами по кличке Бурбон, ключевым было слово «уважение». Но если для большинства людей уважение соседствует с такими понятиями, как доброжелательство, приязнь или дружба, для Бурбона оно было исполнено совершенно особого смысла. У него никогда не было друзей, кроме разве что в самом раннем детстве. Долгие годы, проведенные в детских домах с наглостью старших и более физически сильных ребят, с подзатыльниками и пощечинами воспитателей, с необходимостью постоянно доказывать право на свой скудный кусок хлеба и находиться в ежечасном ожидании всяческих опасностей, в готовности противостоять своим врагам ногтями, зубами, подвернувшимся под руку камнем или палкой, начисто вытравили из его памяти ласки матери, если они когда-то и были, а отца он вообще не помнил – он погиб в первые дни войны, когда Бурбону не было и полугода.

Единственным человеком, к которому потянулся четырнадцатилетний Коля Ермолаев, тогда еще не увенчанный кличкой Бурбон, был тренер секции бокса в детской спортивной школе ЦСКА, бывший чемпион Москвы в полутяжелом весе дядя Леша Антонов. Он заметил в детдомовском заморыше неукротимую волю к победе и недетскую, расчетливую жестокость, позволявшие ему выходить победителем в боях даже с более сильными и опытными соперниками. Но в спортшколе было три секции – по 18 – 20 человек в каждой, а тренер по складу своего характера не был склонен к сантиментам. И когда ему предложили тренировать юношескую команду сборной Москвы, он прямо сказал: «Тебя, Бурбон, не возьму. Страсти в тебе нет, упоения. Воля – есть, злость – есть. А поэзии – нет, хоть убей. Ты как волк: загрызть барана и нажраться. А без радости чемпионом не стать».

Еще в юности Бурбону не раз приходилось ввязываться в кровавые драки, избивать. Иногда он сам оказывался избитым до полусмерти, после этого, отлежавшись, случалось, выслеживал врагов и доставал поодиночке – кулаком или финкой. Двигала им не жажда мести, не злость, а лишь холодное стремление восстановить попранное уважение к себе – и прежде всего в собственных своих глазах. Достигнув цели, он никогда не испытывал ни торжества, ни злорадства – только сознание исполненного долга. И позже, в зрелые годы, когда нужно было убить, он убивал не в ярости, которой распаляли себя многие его подельники, но с полным хладнокровием – единственно во имя поставленной цели. Потому что человек, который своей цели не достиг, не может уважать себя и потому не может рассчитывать на уважение других.

Он никогда, особенно в молодости, об этом специально не думал, но, попав в первый раз в лагерь, ощутил, что его позиция – единственно правильная. Весь волчий мир зоны, где дружба отдавала педерастией, а любовь вызывала только глумливый хохот, держался на уважении. К силе – прежде всего. Но и не только к силе. Однажды к ним в камеру в Бутырке, где он сидел под следствием, сунули новичка – с виду малолетку, но восемнадцать ему уже исполнилось. «Шестерки», как водится, решили развлечься: велели вылизать парашу. Когда отказался, покоцали до кровянки. Отлежался – взялись за него снова. И снова нет. Неделю так шло. Не жаловался куму, хоть и кровью уже харкал. И «шестеркам» уже не до веселья было, рады бы бросить, да уже не остановиться. Так бы и добили, но тут Бурбон вмешался и взял пацана под свою руку, как когда-то в такой же примерно ситуации самого Бурбона взял под защиту Хохол. Этого новичка и без его покровительства добить, пожалуй, не дали бы – заслужил уважение, хоть и был дохляк дохляком. Потом он выправился, набрал силу и стал тем Гусаком, его, Бурбона, правой рукой, которого вся Москва боялась.

Так что сила силой, но и кроме силы иметь кое-что за душой надо. Зона – самый правильный мир, в нем каждый на виду и каждый на своем месте. Не по деньгам, не по хитроумию или блатным связям – по своей настоящей цене. Зона – как большая семья, в ней вор – отец, защищает младших и заботится о них, а они платят в ответ уважением. И без обычного семейного блуда и всяческих мерзопакостей. Если бы вся жизнь была устроена по законам зоны, это была бы другая жизнь. Правильная. Справедливая.

Бурбон не так много времени провел у хозяина, всего десять лет в лагере и восемь месяцев на крытой – в Бутырке, но закону следовал и на воле. К нему любой мог прийти после лагеря и получить помощь из «общака», чтобы подняться и встать на ноги, помогал с жильем и устройством на работу, а тех, кто ему показался, он брал к себе. Причем никто и помыслить не мог, чтобы запустить руку в «общак» или утаить от взноса в него свою долю – немало таких любителей закатано было в асфальт на подмосковных дорогах или залито бетоном в фундаментах строек. И не от жестокости это делали, при чем тут жестокость – просто чтобы труп никто не обнаружил. Мертвые должны умирать, а не мешать жить живым.

В молодости из-за бедной одежды и скованного характера он не женился, подружка тоже не подвернулась, а после первой отсидки он о женитьбе и думать не думал: некогда было, Хохол не давал скучать без работы. Да и сидело уже в голове, впитанное с азами воровского закона: все они – лярвы, марухи, шалашовки. Настоящий вор не должен иметь семью. Мудрое это было правило. Семья опутывает, связывает руки, погружает в житейское болото. Раньше, если вор задумывал жениться, он получал по ушам. Теперь, конечно, не то: женятся, детей отправляют учиться за границу. А придет к такому родителю человек из зоны и уходит ни с чем: бабок нету. А на тряпки жене, на кабаки и машины для своих короедов есть. Не по понятиям это. Не уважал Бурбон таких. Но их становилось все больше – новые времена. И даже уже до того дошло, что звание вора за деньги можно было купить. И покупали – лаврушники. И на сходняках подавали голос. Куда мы идем? Но чем больше блуда и мерзостей проникало даже в среду законных воров, тем тверже держался Бурбон избранной линии жизни, примером своим и властью поддерживая раскачивающиеся устои воровского братства и считая это своим высшим предназначением.

Уважение – это понятие всегда было для Бурбона всеобъемлющим, неделимым и несомненным. И только на днях, после разговора с этим матерым ментярой Турецким, который умудрился выпытать у него все, что он знал (хоть знал-то немного!) и ускользнуть от уготованной ему участи, Бурбон почувствовал, что все не так просто.

«Отдавать должное – одно, а уважать – это совсем другое».

В другое время Бурбон, возможно, не обратил бы внимания на эту фразу, но сейчас она легла в его сознание, как зерно в прогретую весенним солнцем влажную землю. Потому что эти слова вносили ясность в один из самых важных и самых запутанных вопросов его жизни – в его отношения с Корейцем.

Кореец был всего на четыре года старше Бурбона. С пятнадцати лет он мотался по тюрьмам и лагерям, в перерывах между ходками грабил сберкассы, тряс торгашей и цеховиков, обкладывал данью центровых проституток, ломщиков у «Березок» и кидал на авторынке в Южном порту доверчивых покупателей. Но даже в молодости он не был беспредельщиком и никогда не убивал, если можно было обойтись без этого. Он первым понял, что драть с теневиков наездами по три шкуры – все равно что рубить сук, на котором сидишь. И хотя сам он всегда говорил, что лучше рубить сук, на котором сидишь, чем висеть на этом суку, в 79-м году он организовал в Новочеркасске всесоюзный сходняк воров и цеховиков, на котором объявил, что цеховики будут отчислять в «общаки» десять процентов своих доходов. Горячие головы настаивали на пятнадцати и даже двадцати процентах, но Кореец сумел убедить сходку. Напомнил, что цеховики вынуждены отстегивать еще и чиновникам и ментам, и пятнадцать процентов, не говоря уже о двадцати, они попросту не потянут. Сходняк согласился с ним. Это дело уже тогда заставило воров признать Корейца главой всего братства.