— Спаси бог и тебя, сотник, — поблагодарил провожатого атаман Матвей, развязал котомку, которую всегда возил с собой в санях, вынул переливчатую соболью шкурку, протянул служивому. — Возьми в гостинец от казацкого воинства, Степан. А в церкви будешь — поставь поминальную свечу перед иконой за упокой души атамана Ермака и всех казаков, погибших в Сибирском царстве.

Стрелецкий сотник с нескрываемой радостью принял соболя, сунул его за пазуху кафтана, поблагодарил казацкого атамана:

— Бог даст, еще свидимся, атаман Матвей! Москва — большой город, да улочки, сам видишь, тесноватые. Нужда будет — сыщи меня в стрелецкой слободе за Москвой-рекой, авось чем и пригожусь. Домишко мой поменьше расписных хором князя Шереметева, с резными наличниками, да тамошние жильцы хорошо знают, где я провожу свои дни, когда не на службе, аккурат над обрывом реки стоит, а над водой близ окраины слободы, небольшая осокоревая роща, место приметное. Теперь стучись в ворота Земского приказа, дьяк Ларион, должно, уже воротился после обеда к службе.

Узенькие хитроватые глазки седовласого дьяка Лариона враз округлились, когда с поклоном атаман Матвей вынул из-за пазухи заранее приготовленного соболя, разгладил искристый мех рукой, положил его на стол перед дьяком.

— Прими, дьяк Ларион, в поклон от всех казаков, покоривших Сибирское царство, этого соболя-одинца,[15]да укажи, где нам стан держать, да как известить государя и царя Федора Ивановича о привозе нами собранного с сибирских народцев государева ясака.

Соболь-одинец исчез в ящике дьякова стола, словно и не покидал никогда своего укромного лесного жилища, да так быстро, что Матвей Мещеряк и глазом не успел моргнуть.

— Все ли твои казаки дошли, атаман? И в сохранности ли государев сибирский ясак, о котором ты только что сказывал, не своровали ли сколько шкур по дороге? Известил великого государя и царя Федора Ивановича чердынский воевода Василий Пелепелицын, что возвращается из Сибири Ермаковское воинство малым числом, а стрельцов головы Ивана Глухова с излишним ратным вооружением, от Ермака оставшимся, он оставил на Чердыне для бережения от татар. Велики ли человеческие потери в вашем сибирском походе? Сколь вас числом теперь, атаман, и где ваш обоз? — ласково, почему-то полушепотом осведомился дьяк Ларион, натягивав поглубже на седые космы песцовую высокую шапку.

«Знал бы ты, дьяк, какое излишнее оружие оставили мы чердынскому воеводе!» — улыбнулся своим мыслям Матвей, но вслух сказал о другом:

— Во двор сюда въехали мы на тринадцати санях, а всего нас возвратилось из Сибири девять десятков человек в полном здравии, да десятка три оставили на излечение в Нижнем Новгороде, поопасился я везти их по морозу в Москву, могли скончаться, поскольку все ранены в сибирских баталиях. Государев ясак довезли в сохранности, ни единой собольей шкурки не продали себе в пропитание, а кормились тем, что от атамана Ермака Тимофеевича получили в зачет ратной службы. Государев ясак сдадим по описи, писанной самим атаманом и за его войсковой печатью, чтоб никакого убытку не случилось. Скажи, дьяк Ларион, а посыльщики от атамана Ермака Тимофеевича Иван Александров сын Черкас да Савва Болдырь с товарищи в Москве ли? Быть может, и мы к ним пристанем жить общим котлом, тамо у нас добрые знакомцы, они помогут нам быстрее и без порухи обжиться в Москве — город велик и в нем свои порядки, казакам не ведомые! Мало ли что натворить могут, сами того не желая!

— Идем, атаман, на подворье, оттуда укажу, в каком месте ваши посыльщики уже два года с лишком проживают. — Дьяк Ларион довольно резво для своих годов поднялся на худых длинных ногах, набросил на плечи просторный тулуп с ярко-синей бархатной подкладкой и вслед за Матвеем вышел на резное крыльцо двухэтажного дома Земского приказа. Отсюда через высокий тесовый забор он указал на длинные одноэтажные срубовые строения с добрым десятком печных труб, три из которых дымились сизыми столбиками, уносимыми легким ветром вдоль Никольской улицы к Никольским же воротам Кремля.

— Вон там и обретают ваши сотоварищи. И вам туда переехать, благо совсем рядышком. Я пошлю с тобой, атаман, подьячего Фролку с ключами от горниц, а ты сам и размести казаков, как тебе удобнее. А государеву пушную казну поклади в темный чулан с крепкими запорами да караул держи наистрожайший! Случись какая поруха — от правителя Бориса Федоровича не миновать лютого спроса и петли пеньковой, потому как государево добро он бережет пуще своего, — постращал напоследок дьяк Ларион, а когда Матвей отвесил ему поклон и собирался уже было сойти с высокого крыльца на утоптанный снег, добавил то, что больше всего атаман хотел услышать: — А думного дьяка Дружину Пантелеева, главу Казанского дворца, я сам оповещу. От него вам скажут, в какой день государь и царь Федор Иванович соизволит вас принять для подношения сибирского ясака.

Слух о том, что в Москве объявились казаки полусказочного богатыря — атамана Ермака, покорителя Сибири, быстро облетел ежели не весь Китай-город, то по Никольской и соседней Ильинке прошел достоверно, и одними из первых встретили атамана Мещеряка посыльщики Ермака к царю Ивану Васильевичу во главе с есаулами Иваном Черкасом и Саввой Болдырем. Радостные крики, шутливые поцелуи в заросшие небритые щеки, крепкие похлопывания по спине и по загривку, а громче всех слышался хрипловатый голос Ортюхи Болдырева, который, схватив за пояс такого же высоченного ростом, одинакового почти прозвищем и давнего дружка Савву Болдыря, пытался поднять его над землей и с надрывом орал, выкруглив под черными бровями большие серые глаза:

— Ага-а, верста коломенская! Отъелся на московских пирогах с требухой, разжирел, почти братец ты мой единопрозванный! Дай-ка я на тебе, боров жирный, всю злость свою вымещу, которую не успел на Кучумку клятого низвергнуть!

С курчавой головы Саввы слетела серая баранья шапка, губы растянулись в радостной улыбке — любил он своего меньшого друга-балагура за необузданную жизнерадостность. Его привлекательное добродушное лицо не портил даже грубый шрам от ногайского кинжала, который в восемьдесят первом году, в сече на переправе у реки Самары, рассек надвое нижнюю губу и оставил сизо-розовый след на подбородке под густой темно-русой бородой.

— Легче, дьявол, обед наружу выдавишь! А ты чего такой безбрюхий, а? — смеялся Савва Болдырь, пытаясь разжать руки Ортюхи, крепкие словно ветки кряжистого дуба.

— Да оттого безбрюхий, дружище, что Сибирь да дальняя зимняя дорога весь жир на мне съела!

Матвей Мещеряк и Иван Черкас обнялись сдержанно, похлопали друг друга по спинам.

— Идем, Матвей, в горницу. Вижу, казаки не скоро угомонятся, расшумелись, будто грачи на деревьях после долгого весеннего перелета… — коренастый, среднего роста с бельмом на левом глазу, с длинной, как у старого попа бородой из прямых черных волос, он был всегда и в словах и в делах осмотрителен, уравновешен, но единожды хорошо все обдумав, вершил намеченное с упрямством норовистого быка.