Кто знает, что еще с нами будет, — проворчал балагула. — Слышишь, как бьет артиллерия?..

Глава двенадцатая

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Говорят, когда беда тебя преследует по пятам, легче и быстрее заживают все твои раны. Будь это в другое, мирное время, нашего кровельщика после перенесенных им в тюрьме побоев и пыток положили бы в больницу, лечили, бинтовали, прикладывали бы к телу разные примочки и еще бог знает что врачи с ним делали бы. Но об этом теперь и думать не приходилось. Нужно было думать о том, чтобы тебя снова не схватили как подозрительного и не загнали бы в тюрьму. Нужно было найти в этом обезумевшем городе кусок хлеба, найти ночлег…

И видя, как Шмая поправляется и постепенно становится прежним шутником и балагуром, Хацкель с завистью говорил:

— Вот человек! На тебе, Шмая, все заживает как на собаке…

— А как же иначе? — отвечал ему наш разбойник. — Это уж закон для солдата: получил удар, встряхнись, брат, и валяй дальше! Да, помню, бывали на войне дела. После боя плюхнешься где попало в грязь, в снег и спишь так, как ни один царь на своих перинах не спал. И никакая хворь к тебе не пристает. А вот вернешься домой, попадешь под крылышко жены, она трясется над тобой, ухаживает, — смотришь, малейший ветерок на тебя подул, и ты уже простудился…

После трескучих морозов, которые всем осточертели, неожиданно наступила оттепель. Снег на тротуарах почернел, оттаяли деревья, еще накануне облепленные пушистым инеем, как дворовые собаки репьями…

Как-то Шмая и Хацкель очутились в центре города и, когда стемнело, забрели в тот самый полусгоревший дом, в котором ночевали в первый день своего приезда в Киев. Нашли и знакомую комнату на третьем этаже. Их ложе из книг, папок и бумаг было в полнейшем порядке. Можно было отдохнуть.

Хацкель быстро прикрыл досками окна, развел огонь в камине, опустился на горку книг и уставился на кровельщика.

— О чем ты сейчас думаешь, Шмая?..

— Я думаю о мудрых словах моего отца…

— А что он сказал?

— Мой отец сказал, что лошадь объезжает весь свет и возвращается домой той же лошадью…

— В чем же тут мудрость?

— А мудрость в том и состоит, что вот мы с тобой обошли весь город, попадали в разные переплеты и возвратились на прежнее место.

— Так, по-твоему, выходит, что мы никуда и не двигаемся? На месте стоим? Зачем же нам все это нужно? Давай поворачивать оглобли, домой пробираться…

— Ты опять за свое! — рассердился Шмая. — Будем ждать здесь Советскую власть… Слышишь, как она о себе дает знать? — кивнул он в ту сторону, откуда доносился грохот орудий.

— Что-то очень уж медленно твоя власть к тебе идет…

— Тебе легко говорить, сидя здесь, у камина… А там идут жестокие бои… Думаешь, Петлюре, буржуям очень хочется отдавать Украину? Это такой жирный пирог, который многим снится…

— Опять ты со своей философией! Давай лучше ляжем… Прошлой ночью нам не давали спать клопы, позапрошлой — стрельба на улице, три ночи назад не могли сомкнуть глаз потому, что целый день во рту ничего не имели… Попробуем хоть сегодня выспаться…

— Это можно, — важно проговорил Шмая, снимая шинель. — Вижу, ты правильно ведешь счет, когда мы ели, когда спали. Не был бы ты балагулой, вполне можно было бы назначить тебя писарем.

— Спасибо твоей бабушке, Шмая!.. Ты лучше немного подвинься, а то всю шинель заграбастал. Оставь мне одну полу…

— Привык ты роскошно спать, Хацкель, вот тебе и не хватает моей шинельки!.. — отозвался кровельщик. — А знаешь, во время войны захожу я как-то в одну хату переночевать, а там меня бабка старая встречает. Ну, известно, накормила борщом со сметаной, постелила мне на горячей печи. Сидит старушка, сложив руки на груди, смотрит на меня заплаканными глазами и спрашивает:

— Солдатик, а на чем ты там, в окопах, спишь?

— Как на чем? На шинели…

— А укрываешься чем?

— Шинелью…

— А под голову что подкладываешь?

— Шинель, бабушка…

— Боже милосердный! Тоже шинель! — всплеснула она руками. — А сколько же у тебя этих шинелей?..

— Одна!

Махнула старуха рукой и пошла на кухню соображать, как это с одной шинелью живет солдат на войне.

А тебе все мало…

Треск пулемета разбудил Шмаю. Он мгновенно вскочил со своего ложа и бросился к окну. С разных сторон слышалась ружейная стрельба, стрекотание пулеметов, какие-то крики.

Он подбежал к спящему Хацкелю и стал расталкивать его:

— Вставай, тревога! Кажется, начинается…

Балагула спросонья не понял, чего тот от него хочет, громко зевнул, выругался и повернулся на другой бок.

— Слышишь, ты, барин, вставай! Посмотри, что в городе творится!

— Вот горе на мою голову! Спи, черт бы тебя побрал! Тебе-то что до этого?

— Как это что? Вот ударит сюда снаряд, тогда поймешь что!

Балагула сердито заворчал, с трудом продрал глаза и посмотрел на взволнованного приятеля, все еще не понимая, чего тот к нему пристал.

— Надень сапоги, не то тебе босиком придется топать, — торопил Шмая.

— Ну и дела, чтоб оно провалилось!.. Ну и попутчик у меня, — одно мучение! Только сомкнешь глаза, а он тут как тут. Изверг, а не человек!

Однако, когда стрельба усилилась и уцелевшие стекла задребезжали, балагула проворно вскочил на ноги, натянул сапоги и, накинув свой полушубок, подошел к щелке в окне.

— Ты смотри, ведь и вправду!.. Сызнова, кажется, начинается война, — проговорил он, глядя в щелку. — А я думал, что ты решил меня так рано разбудить, потому что вспомнил какую-то новую историю, которую ты мне должен рассказать…

— Голова твоя садовая! Посмотри на улицу! Кажется, лучшей истории и не придумаешь. Видишь?..

— Вижу… — произнес упавшим голосом Хацкель. — Все-таки по-моему выходит! Надо было сидеть дома и не рыпаться. А то получается у нас вроде как из огня да в полымя.

— Чудак, ведь это наша власть идет! — перебил его Шмая. — Не видишь, что ли, как буржуи улепетывают, какая там паника? Эхма, житуха!..

А стрельба становилась все сильнее и сильнее. Над крышами домов поднимались облака дыма. Зарево пожаров повисло над городом.

— Бежим на улицу! — схватил Шмая приятеля за рукав. — Быстрее!

— Куда ты побежишь, когда там такой ералаш.

— Ничего, пошли!

— Что ж, пусть будет так.

Они спустились вниз. Прижимаясь к стенам домов, перебежали поближе к площади. У большого дома за перевернутой бричкой лежало несколько рабочих и стреляло по врагам, мчавшимся с обнаженными шашками. Вдоль тротуара, низко пригибаясь к земле и пряча головы от шальных пуль,