Спустя несколько минут к ней в комнату постучались.

– Кошечка моя, кто тут у меня плачет? – Мирон Давидович просунул в дверь сначала руку, потом ногу, потом всего себя. – Кто плачет, тому подарок. Смотри, что Мика тебе принес...

От его ласкового голоса Лиле стало еще горше, она плакала и мотала головой, она даже начала икать и от стыда уже совсем невыносимо жалела себя – у нее уже начиналась настоящая истерика. Мирон Давидович постоял, покачал головой, положил на тумбочку сверточек, который держал за спиной, – сюрприз, и взял ее на руки, стал носить по комнате, как маленькую дочку, пока она не затихла.

– Кошечка моя, мышка, смотри, что у меня для тебя есть... – Он протягивал ей на ладони половину белой булочки.

Булочка, настоящая белая булочка! Лиля так удивленно смотрела на нее, будто не знала, что это еда.

– Сегодня паек принес, – сказал Мирон Давидович. Раз в месяц он приносил паек: две-три селедки, несколько кусков сахара, немного пшена и четверть литра льняного масла. Паек считался роскошным. Но булочка, откуда могла взяться белая булочка?

– Булочку мне подарили за одну услугу, – пояснил Мирон Давидович. – Фаина сказала, булочка тебе. Сказала, что у тебя сложный женский возраст... Не знаю, что это за возраст такой, у нее самой всю жизнь сложный женский возраст.

* * *

Девушки разделили булочку на троих – вкус был такой странный, забытый – и уже засыпали, Дина на диване, Ася с Лилей на большой кровати, как вдруг в кровать бухнулось что-то тяжелое и принялось ерзать, устраиваясь между ними поудобней.

– Девочки, – прошептала Дина, – девочки! Я не могу уснуть!

Дина всегда засыпала мгновенно и никогда не участвовала в их ночной болтовне.

– Динуль, повернись на бочок и посчитай слонов, – сквозь сон отозвалась Ася.

– Девочки, – торжественным баском сказала Дина, – поклянитесь, что никому не скажете – я женщина!

– Конечно, ты женщина, а кто же ты, Динуль, мужчина? – пробормотала Ася. – Не хочешь считать слонов, посчитай овец...

– Вот как? И кто же это? – несонным голосом спросила Лиля.

– Девочки! Конечно, это он! Я не могу больше притворяться, скрывать! Вы же знаете, вы видите, что я его люблю! – Дина бросилась целовать и обнимать Асю, потом Лилю. – Хотите, я вам подробно расскажу, как это все было?..

– Нет, – быстро ответила Лиля.

– Да, – сказала Ася.

– Девушка становится женщиной, когда полюбит, – значительно сказала Дина. – Она начинает чувствовать иначе, все ее существо полно любимым человеком. Мне снятся сны, такие сны, что вы даже не представляете себе...

– О Господи, это все? – спросила Лиля.

– Ну да, а что же еще, – снисходительно улыбнулась Дина. – Ох, девочки, вы не знаете, а я от природы такая страстная...

И Дина рассказала, КАКАЯ она страстная. Она стыдилась этого ужасно, стыдилась кое-чего, что ей иногда приходилось с собой делать. Но ведь у нее нет никого ближе Аси и Лили, и что же ей было делать, если в ней было такое сильное напряжение, что ей непременно требовалась разрядка? А теперь ей снятся настоящие эротические сны, во сне она испытывает сладкую резкую боль, то ли боль, то ли счастье – во сне не разберешь... И теперь ее сны получили лицо – Павел.

Выскальзывая из Дининых объятий, слегка отдающих запахом вчерашнего пота, Лиля изумленно думала: как можно быть таким невинным младенцем, такой инфантильной, неужели она не заметила ничего – что Ася и Павел влюблены, а она, Дина, – бедная Дина? Дину было жаль, но... Ася беспомощно поглядывала на Лилю, растерянно улыбалась, не понимая, что же делать – кивать, выслушивать Динины счастливые признания?

– Скажи ты, Лиля, – Ася была похожа на майскую розу, зардевшаяся от смущения, смугло-розовая.

– Юноша девушку любит, а ей полюбился другой, другой полюбил другую, назвав своею женой... – задумчиво проговорила Лиля. – Диночка, дорогая, но... только не вздумай плакать! Это не я сказала, это стихи Гейне... Павел же влюблен в Асю, это все видят...

– Как все? – ошеломленно сказала Дина. – Но... ну раз все, тогда... Я понимаю, Ася совсем не то, что я, я некрасивая... Но ведь он сам еще ничего не сказал, пусть он сам скажет, правда?

Ася плакала и уверяла Дину, что не могла представить себе всю силу Дининых чувств и никогда не захочет быть счастливой ценой ее счастья. Дина плакала и уверяла Асю, что она никак не могла предположить, что Ася любит Павла, и теперь единственное ее желание, чтобы Ася была счастлива с Павлом. Лиля плакала от жалости к обеим сестрам, восхищения всеобщим благородством и стыда от собственного несовершенства, – она сама ни за что бы никого никому не уступила. Так они и уснули, заплаканные, втроем на одной кровати, хотя спать с Диной было неловко, во сне она толкалась, крутилась и посапывала.

Лиле было семнадцать, Асе девятнадцать, Дине двадцать.

* * *

В квартире на Надеждинской часто звучали крики и лились слезы, но это были «то смех, то слезы», а незадолго до Нового года это стали настоящие слезы, злые крики, почти непритворные стоны, требования сию секунду подать лекарство от сердца...

Илья Маркович и Фаина очень ссорились. Вернее, ссорилась и скандалила Фаина, а Илья Маркович деловито собирался в Белую Церковь.

Старый Маркус очень болеет, писала соседка. Старый Маркус хочет видеть Элишу, чтобы проститься, писала соседка. Добраться из Петрограда до Киева непросто, писала соседка, так что Элише нечего и думать, чтобы ехать, тем более ему все равно не застать отца живым.

Получив известие об отце, Илья Маркович как будто впервые со дня отъезда Беллы проснулся и энергично начал действовать. Отец умирал, отец хотел его видеть, так что его решение было самое простое – ехать незамедлительно.

– Ты покинешь этот дом только через мой труп! – кричала Фаина. – Я посмотрю, как ты переступишь через труп своей единственной сестры!

Фаина обошла всех домочадцев, всех подговаривала, миллион раз повторила: «Старый дурак сошел с ума, кто сейчас едет через всю страну проститься?!» Особую беседу провела с Леничкой, который только пожал плечами: на Украине калейдоскоп петлюровцы-банды-деникинцы-Директория-поляки сменила советская власть, и в чем, собственно говоря, проблема – добраться до Киева не просто, но и не так уж сложно.

– Не то сейчас время, чтобы через всю страну прощаться... Вот и папочка то же самое говорит... – беспомощно повторяла Фаина, хотя Мирон Давидович ничего такого не говорил и даже пытался робко возражать:

– Ты, конечно, права, Фанечка. Так ведь и Илюша прав – отец все-таки.

И Фаине, не привыкшей к сопротивлению, ничего не оставалось, как сделать вид, что она РАЗРЕШИЛА.

Но уехать в тот же день, когда было получено известие об отце, было невозможно.