«Вы доверяете Временному правительству? Вы не опасаетесь еще одной революции?» – спрашивали знакомые. «Да», – отвечал Илья Маркович, или «нет», и это была правда, он метался, не понимал, не был уверен в своем мнении.

Февральская революция вызвала у Белоцерковского восторг, почти упоение. Самодержавие сделало лично ему много плохого – вынудило поменять веру, навсегда поссорило с отцом... Сразу же после Февральской революции Временное правительство отменило все «ограничения в правах российских граждан, обусловленные принадлежностью к тому или иному вероисповеданию или национальности», и это означало – конец черте оседлости, конец всем процентным нормам, всему тому, что так долго уродовало его жизнь. Приехала сестра Фаина с семьей и осталась в его огромной квартире. Белла не была рада провинциальным родственникам, но Илья Маркович настоял, чтобы семья сестры осталась жить с ними: это не отменяло проклятия отца, но вот же сестра, живет в его доме, семья как будто признала, что он – живой. И значит, для отца он, Элия, чуть более жив, чем прежде.

Они жили-были, спорили-судили и дожили до Октябрьского переворота, произведенного Лениным и Троцким, того, что позже стали называть Великой Октябрьской социалистической революцией. С одной стороны, переход власти в руки крайних партий представлялся Илье Марковичу нежелательным, с другой стороны, кто-то должен спасти страну от анархии, а население от выпущенных из тюрем уголовных каторжников, которые грабили и убивали при полном бездействии Временного правительства! Большевики не казались ему реальной политической силой, большевистские лозунги были просто утопией, и что же теперь будет?

Теперь уж Белоцерковский твердо решил – уезжать. Потом так же твердо решил – остаться. Чемоданы складывались и разбирались снова – семь раз. «Семь раз отмерь, один отрежь», – шутил Илья Маркович и все никак не мог отрезать от себя Россию. И все эти метания, принятые и отменявшиеся решения как будто только прибавляли в их отношения с Беллой нерва и возбуждения, они по-прежнему были очень счастливы, как будто за ними присматривал кто-то старший, – жили у бабуси два веселых гуся... И как это ни странно, посреди войны, убийств, голода была жизнь – они по-прежнему ходили в гости, спорили о судьбе искусства, читали стихи.

Все-таки Илья Маркович не хотел уезжать из Петербурга, не хотел уезжать из России – теперь ему самому это казалось странным... Но, собственно, почему это странно? Потому что через три года после Октябрьского переворота он увидел, что было дальше? И вроде бы Белоцерковский, умный и предусмотрительный, отнюдь не наивный и обладающий немалыми средствами, должен теперь в том своем решении перед самим собой оправдаться...

Оправдание его было – интересно. Он испытывал волнение, интерес, что же будет дальше... наверное, главное для присяжного поверенного Белоцерковского было – ИНТЕРЕСНО. Но ведь и дед-раввин, и отец, меламед Маркус, не просто жили, а подчиняли свою жизнь идее – Богу или образованию, вот и Илья Маркович Белоцерковский тоже был человеком идеи, романтиком. Вслух он все это несолидное мальчишеское не высказывал, ссылался на предубеждение к эмигрантской жизни, неприятие образа эмигранта, нежелание заново завоевывать место в обществе.

Но главный его довод был: крысы, покидающие тонущий корабль, – образ для российского интеллигента неприемлемый. Возможно, кому-то эти слова казались напыщенными, возможно, потом эти слова немного подзатерлись, но ведь это были его слова, – он именно что считал себя российским интеллигентом, пусть не русским, но российским.

И еще одно, не менее важное: не хотела уезжать и Белла. Намекала на какие-то потусторонние знания, видения, ссылалась на неопределенные предчувствия, что все образуется, иногда мелодраматически вскрикивала: «Хочу умереть на родной земле!» – и, наконец, приводила самый сильный аргумент против отъезда за границу: «Просто не хочу!..»

Летом восемнадцатого года Белла уехала – одна. То есть не совсем одна, а с будущим мужем. События развивались молниеносно: сначала она развелась со старым мужем, а потом уехала с новым, модным петербургским врачом Капланом.

Одним из первых декретов новой власти был принятый в семнадцатом году декрет «О расторжении брака», как будто новая власть ставила своей первоочередной задачей освобождение населения от постылых жен и мужей. Как будто Белла Белоцерковская только и ждала великих потрясений, чтобы устроить свою личную жизнь. «Революция у меня дома», – пытался шутить Илья Маркович.

Развод бывшего присяжного поверенного произошел так просто, будто это была детская игра в суд. Судья спросил Беллу, действительно ли она хочет развестись с гражданином Белоцерковским, определил место проживания ребенка Леонида – с отцом, и выдал свидетельство о разводе, бумажку с еле проглядывающей печатью.

Белла щебетала, надувая накрашенные карминные губки: она уедет с любимым... она полюбила, у нее есть право на счастье, ей всего тридцать пять лет... она не может сразу же взять с собой Леничку, он уже взрослый и в новом союзе пока что лишний...

Леничка как человек современный право матери на новую любовь не оспаривал, но одно ему было обидно, больно, до слез: доктор Каплан забрал с собой свою дочь, но почему, почему его мать даже не задала ему вопрос – не хочет ли он уехать с ней? Да, мать девочки умерла, а он может остаться с отцом, но почему, почему Рахиль Каплан не помеха новому союзу, а он помеха?! Белла оставила его, как свои вышедшие из моды платья...

Илья Маркович винил всех и вся, кроме Беллы, как будто все это: символисты, декаденты, мистические веяния и эротические эксперименты, вся эта лихорадка, общее ощущение непрочности жизни, разрывов, революция, влюбленный в нее модный доктор Каплан – все это смешалось в дымок, унесший ее из семьи, из России. Единственное письмо от нее пришло из Берлина: добрались благополучно все трое – она, ее новый муж и его дочь, а больше писем не было.

Другому, не такому удачнику и умнику, как Белоцерковский, легче, возможней было бы вынести, примириться... Недоумение, растерянность, обида – все, что испытывает брошенный мужчина, всю жизнь любивший женщину... да что там любивший, всего себя отдавший одной-единственной женщине, все эти чувства удесятерялись у него тем, что на этот раз он не понимал.

Он всегда понимал про нее все: целомудрие и верность были не в моде, модно было быть утонченной, неврастеничной... Как писал Блок: «...катастрофа близка... ужас при дверях». «Ужас при дверях» словно отменял традиционные представления о семье, ей хотелось новых ощущений, у нее могла закружиться голова от дурмана литературных салонов, она могла заиграться – не разглядеть грань между модой, искусством и своей личной единственной жизнью. Но он не мог понять одного, как не может этого понять всякий, – за что? За что его разлюбили?

...Беллы больше не было с ним, не было ни слез, ни поцелуев, ни бурь, ни примирений, ни требований, ни желаний. Все происходящее долго казалось ему нереальным, и он даже приобрел привычку потряхивать головой, как лошадь, отгоняющая мух, словно видел дурной сон и хотел проснуться... Проснется, а Белла тут, надует губки и протянет капризно: «Я хо-очу...»... Нет, ну если бы разлюбила, если бы их любовная жизнь перестала быть такой прекрасной, такой особенной, но ведь ничто, ничто не предвещало! Белла щебетала, как прежде, ластилась, как прежде... не было никакой принужденности с ее стороны! Она ТАК щебетала, ТАК ластилась, несмотря ни на что, на долгий брак, возраст, голодные годы, общественные потрясения!.. Их страсть, их любовь, их жизнь – все оказалось ложью, притворством, и это мучило его злее всего.