глазам ее даже малоопытный психолог мог бы прочесть:

— Прекрасно. Предположим, они бегали за трамваем, цеплялись за ручки у дверцы, мокли под дождем на остановке, но разве это значит, что из-за одного удовольствия поболтать с Натальей Петровной, которая вообще глупа, я должна висеть на ремне, толкаться с каждым проходящим по вагону и при каждом толчке ловить свободной рукой воздух…

В Англии этого бы не допустили мужчины. А здесь… Разве же это люди? И если бы в это время заставить даму высказать свое искреннее мнение и о мокрых чиновниках, поглядывающих на часы, скоро ли они смогут обсушиться дома, и о студентах, мечтающих купить на ужин полфунта вареной колбасы, если кондуктор не успеет взять за кусочек следующей станции, — я думаю, что пристрастности ее оценки позавидовал бы любой прокурор, имеющий дело с судимыми за шестую кражу и одиннадцатое убийство…

* * *

Мягкие по характеру и добросердечные женщины очень любят домашних животных. Я часто наблюдал особенности этой, характерной для женской отзывчивой души, любви.

— Маша! Что это Мушка под ногами вертится… Вы опять, наверное, не дали ему молочка… У, бедная кошечка моя…

— Давала, барыня, одно полное, другое не полное вылакал…

— А что же он так в глаза смотрит…

— Животное… Потому и смотрит. Ластится…

— Это он с голоду. Я же вам сказала, чтобы вы не смели кошку морить голодом… Сами выпили молоко, а она…

— День постный, барыня, не пью молоко-то…

— Да, вы всегда найдете… Если не желаете исполнять моих распоряжений, можете завтра же…

— Барыня, да я…

— Что там барыня… Завтра же убирайтесь, я скажу барину, чтобы он вышвырнул вам деньги и паспорт… Идите… Котик мой милый, родной мой… Котик… Маша, что вы там плачете?.. Ну, целая истерика… Ничего, поревет и перестанет… Это простонародье, знаете, оно не может привязаться к домашнему животному. Завтра пусть убирается, я найду другую, получше… Знаете, Анна Николаевна, я так люблю животных, у меня такая душа, такая…

* * *

Когда хотят говорить о чем-нибудь малоубедительном, призывают в свидетели небеса; я прошу быть моим свидетелем всех вас, читающих эти строки, что на любом спектакле или концерте нам самим не раз приходилось слышать такой, не лишенный известного нравственного смысла, диалог.

— Меня муж хотел познакомить с этой Тангировой… Я сама отказалась. Зачем? Муж ведет хорошую трудовую жизнь, зарабатывает деньги честным трудом, а эта дрянь продает себя, устраивает оргии и получает за это деньги…

— Да, Тангирова в этом отношении…

— Бр… Какая гадость… Продажная тварь… и вы знаете, Борис Петрович, находятся, наверное, женщины, которые завидуют ей, считают ее…

— А она очень пикантно одета… Видите вот там, около оркестра. Она сейчас пройдет мимо нас…

— Ага, да… Какие бриллианты… Такие серьги, наверное, тысяч двенадцать стоят.

— Поднимайте выше… Я думаю, теперь и за тридцать такие…

— Изумительный блеск… Я думаю, что каждая женщина, которая наденет такие бриллианты, выглядит гораздо красивее.

— К вам бы, Марья Борисовна, пошли такие бриллианты… особенно колье…

— Ну что вы, откуда у меня такие…

Небольшое молчание.

— Вы что это вздыхаете. Марья Борисовна, вам, может, скучно?

— Нет, я так… Сижу и думаю… Я очень люблю мужа… Он так много работает и так мало получает… Я так должна стеснять себя… У меня нет даже приличного браслета… Посмотрите, сейчас Тангирова прошла мимо нас почти, и у ней брильянты как будто загорелись…

— Да, хорошие брильянтики…

— Как она, наверное, счастлива, что все смотрят на них… Это, должно быть, судьба, что одни счастливы, а другие принуждены стеснять себя во всем, копить по сто рублей в месяц…

— Но у вашего мужа такая интересная работа…

— Интересная, интересная… Это со стороны так… А если я должна ходить в сорокарублевых серьгах, если должна перешивать старую шубу, если…

* * *

Может быть, вам приходилось слышать, как женщина отзывается о творчестве лично ей знакомых писателей?! Мне приходилось.

— Ну, как вам понравился этот рассказ Тычилова?

— Я вообще его не люблю… Он какой-то странный… Не дает слова сказать, к другим относится заносчиво…

— Ну, это ведь личные качества, а рассказ…

— Я понимаю, что нельзя переносить личных отношений… Но у него, по-моему, не может быть правильного взгляда на жизнь… Сам он какой-то хромой, воротничок всегда грязный, придет, развалится на кресле…

— У него в рассказе так прекрасно южное лето описано, такие краски…

— Он, кажется, любит природу… Мне его сестра рассказывала, что он иногда на целые месяца уезжает. Уедет куда-то в деревню и не пишет, денег не шлет, семья голодает… Несчастная женщина, которая выйдет за такого замуж… Если бы я была на месте его жены. я…

Это еще далеко не все, что я мог бы сказать в свое оправдание, почему я недолюбливаю женщин. Остальное пусть доскажет и ваш собственный опыт, который, быть может, несравненно лучше меня подкрепит эту слабую и неубедительную оправдательную записку…

Наташа

Это была настоящая неразделенная любовь, на одном полюсе которой было чувство искреннего восторга, умиления и заискивания, а на другом — плохо скрываемое презрение, подозрительность и масса других характерных черт, проявление которых сдерживалось известным тактом.

Представителем первых чувств был я, выразительницей вторых — Наташа. Я думаю, что обостренности наших отношений очень и очень сильно способствовала не столько моя злая воля, сколько простое неумение обращаться с пятилетней женщиной. Не только Наташа, а самая выдержанная и культурная девушка могла бы считать себя обиженной, если бы в течение целого дня ее поднимали на воздух, тискали, трепали маленькие тугие косицы, перевязанные голубыми лентами, лезли к ней с самыми нелепыми вопросами и, в довершение всего, врывались бы в ту комнату, где она перед грядущим сном сидела и мылась, при помощи няньки и губки, в большом тазу с теплой водой…

— Што ты ко мне пристаешь? — иногда со вздохом спрашивала Наташа, выведенная из себя моим нахальством.

— Я же тебя люблю. — пытался я оправдать свою навязчивость.

— А как любишь?

— А так люблю…

— А маму любишь?

— Чью маму?

— Мою маму.

— Твою? — Я знал, что, если я скажу ей положительный ответ, она успокоится и перестанет обращать на меня внимание, — Твою маму — нет. Она старуха.

— Мама не старуха, — хмуро парировала она на метко направленный удар, — а тебя я не люблю.

— А почему, Наташа?

Наташа подымала на меня большие черные глаза, всегда смотревшие на все с недоумением и любопытством, осматривала и, желая уклониться от неприятной темы, переводила разговор в другое русло:

— А вот кошка пришла…

— И кошка