в свое время немало сил и средств. Она нагнала грозу с громом и молнией, продолжавшуюся восемьсот лет и четыре года, и, наколдовав армию из двух тысяч бесов, приказала им содрать с живого слона кожу и зажарить его на ужин под анчоусовым соусом. Несдобровать бы горемычному зверю, да только на счастье, тужась высвободиться из трубы, он ненароком испортил воздух, что оказалось лучшим отводом от бесов. Те разлетелись кто куда и в спешке снесли половину медной башни, освободив таким образом слона, повозку, божью коровку и Писсимисси. Все они угодили прямо на крышу лавки аптекаря, проломив ее и перебив внутри все склянки со снадобьями. Слон, у которого от усталости пересохло в горле и который к тому же не отличался разборчивым вкусом, хоботом втянул все снадобья враз, отчего в желудке у него сделалось такое несварение, что, не будь он животным крепким, на месте бы и околел. Вместо этого слон разразился обильными испражнениями, поток которых не только затопил Вавилонскую башню по соседству с лавкой аптекаря, но и разлился на шестьдесят лиг до самого океана, где отравил столько китов и левиафанов, что за сим последовал великий мор, длившийся три года, девять месяцев и шестнадцать дней.[17]

Слон настолько ослабел после всего случившегося, что не мог тянуть возок аж целых восемнадцать месяцев. Сие обстоятельство явилось тяжким испытанием для нетерпеливой Писсимисси, которая в течение всего этого времени преодолевала не более ста миль в день. Хворый слон покоился у нее на коленях, а бедная божья коровка не могла в одиночку долго тянуть скорлупку. К тому же Писсимисси по пути прихватывала все, что попадалось на глаза, и складывала в возок под сиденье. Она приобрела девяносто две куклы, семнадцать кукольных домиков, шесть телег сахарных леденцов, тысячу элей имбирных пряников, восемь танцующих собак, медведя и мартышку, четыре магазина игрушек со всем содержимым и семь дюжин слюнявчиков и передников самых модных фасонов.[18]

Едва они со всем этим грузом поднялись на гору Кавказ, как откуда ни возьмись прилетела гигантская колибри. При виде красоты крыльев божьей коровки — которые, я забыл упомянуть, были рубиновыми с вкраплением черного жемчуга — колибри устремилась к добыче и проглотила божью коровку, Писсимисси, слона и всю их поклажу.

Случилось так, что колибри принадлежала царю Соломону; царь каждое утро после завтрака выпускал птичку из клетки, и та неизменно возвращалась к окончанию заседания совета. Каково же было удивление его величества и придворных, когда их милая пташка вернулась домой с хоботом, торчащим из божественного клювика. Впрочем, как только все опомнились от потрясения, его величество (который слыл воплощением самой мудрости и разбирался в натурфилософии так, что его рассуждениями на эти темы можно было просто заслушаться, и который как раз составлял коллекцию высушенных зверей и птиц в двенадцати томах на лучшей бумаге) сразу сообразил, что к чему, и достал из кармана шаровар алмазный футляр собственной огранки для зубочистки, сделанной из рога единственного виденного в жизни единорога. Он извлек ту самую зубочистку, воткнул в слоновий хобот и начал его накручивать. Когда же между ног слона показалось хорошенькое личико девочки, а у той между ног — несколько кукольных домиков, из окон которых посыпалась лавина сахарных леденцов, втиснутых туда ради экономии места, вся Соломонова философия враз перемешалась. На том дело не кончилось: следом появился медведь, зажатый тюками имбирных пряников и весь в крошке, отчего выглядел непотребно, а затем мартышка с куклой в каждой лапе и столькими леденцами во рту, что щеки ее свисали аж до самого пола, как прекрасные груди герцогини H.

Соломон же, всецело поглощенный очарованием юной Писсимисси, остальную процессию особым вниманием не удостоил. Он немедля начал петь экспромтом и с чем только не сравнивал прелестную девочку (ибо все, что он вытянул из колибри, вконец перепутало царские мысли)! Учитывая отсутствие у Соломона слуха и наличие бог знает какого дурного голоса, песнопения эти мало утешили Писсимисси. Дело в том, что слон порвал ее лучший передник, вызвав такие истошные рыдания и такую бурную истерику, что даже у царя, который взял девочку на руки, чтобы показать красоты своего храма, не было никакой возможности ее угомонить.

Царица Савская, которая каждый октябрь приезжала для бесед с Соломоном, хотя не понимала ни слова на иврите, в ту пору играла в нарды с первосвященником. Она выбежала на шум из будуара и при виде царя с визжащим ребенком на руках брезгливо поинтересовалась, не прославленная ли царева мудрость заставляет того показывать своего ублюдка всему двору? Вместо ответа Соломон продолжал петь: «У нас есть сестренка, и у нее нет груди». Это так взбесило Савскую царицу, что та без церемоний запустила в голову царю стаканчиком для костей, который все еще держала в руках.

Ведьма же, о которой я упоминал ранее и которая невидимкой следовала за Писсимисси и как раз и насылала на девочку все ее несчастья, перенаправила стаканчик прямиком в нос Писсимисси, немного приплюснутый, как у г-жи Н., где тот и застрял. А поскольку был он из слоновой кости, то Соломон впоследствии сравнивал нос своей любимицы с башней, ведущей в Дамаск. Царица, хотя и устыдилась своего поведения, в глубине души не сожалела о содеянном. Однако увидав, что это лишь усилило страсть монарха, оскорбилась вдвойне. Обзывая царя про себя тысячей старых дураков, она приказала запрячь почтовую карету и в гневе укатила, не оставив прислуге и шести пенсов на чай. Никто не знает, что сталось с ней и с ее царством, о котором с тех пор ничего не слышно.

Сказка IV

Персик в бренди. Гойдельское сказание

У Фитца Сканлана Мак Джиоллы л’а дройг [1], короля Килкенни, прямого тысяча пятьдесят седьмого потомка Миля Испанца, была единственная дочь по имени Заглавная А; впрочем, имя со временем упростилось до Заглава. Когда девочка достигла вменяемого возраста и переняла у августейших родителей навыки управления, монарх, который в дочери души не чаял, решил уступить ей корону. Созвав сенат, он объявил о своем решении, вручил принцессе скипетр, велел ей взойти на трон и в качестве наглядного примера первый поцеловал ей руку и поклялся в вечном повиновении. Сенаторы бросились осыпать новую королеву почестями и хвалебными речами; народ, хотя и обожал старого короля, страшно обрадовался появлению новой правящей особы, а университет, согласно незапамятному обычаю, спустя три месяца после того, как все позабыли о вышеупомянутом событии, предоставил ее величеству свидетельства невыразимого горя и невыразимой радости в