вообще говорят в это время, я не в курсе. А про шведскую девочку, с удовольствием поделился отец: столько ярости из‐за малышки, если не сказать отчаяния, у вроде бы взрослых людей. Акселю девочка не нравилась, но он кивнул, поощряя отца продолжать. Тут не в том даже дело, что климат и вся эта мука с квотами, а в том, что являются дети, готовые ткнуть нас в помойку, которую мы развели в том числе ради них, объяснял папа, ну и мы понимаем, конечно, что все это уже достаточно скоро будет зачеркнуто, переработано этими самыми детьми, заставшими нас в нашем говне, и нам страшно, куда же исчезнет наш труд, о котором говно это так ясно всегда и всем напоминало. Но ты-то сам в чем перед ней виноват, возразил было Аксель, ну в смысле говна; или Юрий Шевчук, или Борис Гребенщиков, – в чем они перед ней виноваты? Отец заулыбался, как в семейном кино: ну какая теперь уже разница, как тут чего посчитаешь; хотя нет, спохватился он, посчитать как раз можно легко, и вот что выходит: если раньше нас не поторапливали даже двадцатилетние лбы, да еще прямым текстом, то сейчас, как видим, уже школьницы на таблетках объявляют: давайте, валите, и так слишком насрано, хватит. И тебя это веселит, понял Аксель, ну клево, а я только злюсь, даже не за себя, а, знаешь, за тех, кто сажал самолеты с отказавшими системами или строил заводы после войны.

Отец ничего не ответил на это, и Аксель заволновался, что расстроил его, но тот, переждав, спросил другое: интересно, а ты без усилия можешь вспомнить, какой сейчас год и какой наступает, ничего не скрипит в голове? Постоянно скрипит, повеселел в свою очередь Аксель, и не только по этому поводу: почтовый индекс, группа крови, городские номера. Что же ты думаешь с этим делать, подошел к нему ближе отец, и Аксель уселся собранней: тебе есть что посоветовать, предположил он, подобрав ноги. Отец пожал огромными плечами: я думаю, с этим каждый справляется своим способом, вряд ли я могу тебе чем-то помочь; меня больше заботит, как мы это все упускаем, ну индексы и телефоны ладно, это немудрено, но год, почему невозможно вспомнить, какой сейчас год? Лицо его стало вдруг словно бумажным, Аксель опустил глаза в снег, чтобы не смотреть. Знаешь, решил он рассказать, я пришел сюда не сразу с работы, а сперва был у жены, она уже спала, я постоял над ней какое-то время, недолго, и подумал тогда, что, если бы я, например, повалился в П-ве на рельсы и меня разрезало электричкой, а потом застебали в «Подслушано», как они там умеют, она точно бы справилась с этим, точно бы вышла сильней и так далее; сам не знаю, почему это так меня огорчило, какая-то чушь. И потом, по дороге к тебе, я все не мог успокоиться, как будто это уже правда произошло и я все это видел. Я никак для нее не старался, она полюбила меня просто так, почему я не хочу ничего ей оставить? Не сказать, что мне стыдно, но я просто не верю себе самому.

Он прервался и встал походить, чтобы отогнать налипающий сон, отец не шелохнулся; нарезать вокруг него круги было глупо, и Аксель выбрал прогуляться хотя бы до помойки, горевшей в соседнем дворе. Он жил здесь почти до десяти, потом мать увезла его, по отцу он скучал меньше, чем по его бессмысленной библиотеке, которую тот разрешал как угодно ворочать: Аксель расставлял никем не прочитанные книги по оттенкам и росту, по имени автора и количеству страниц, по году издания и тиражу, по весу и запаху; но с тех пор, как он стал появляться здесь раз в две-три недели, книг он более не касался, и последняя перед их с мамой отбытием расстановка сохранилась там, наверное, до этого дня. У контейнеров спали маленькие от голода люди, он повернул пораньше, чтобы не потревожить их. Заметив, что отцовское кресло все так же пустует, а хозяина рядом нет, он ускорил шаг, но, когда вернулся, было уже поздно: Аксель успел только увидеть, как отец исчезает за дверью своего подъезда, а наружу выбрасывается вдруг сбежавший сверху огонь; надеясь прогнать наваждение, он нелепо ударил себя по щеке и сразу же сжался, подумав, что кто-нибудь со двора мог засечь его никчемный шлепок. Но никто, казалось, не заметил ни ухода отца, ни сыновнего дерганья; тогда он, справляясь со слезами, сложил кресло и отнес на помойку, а когда вернулся опять, плакать уже не хотелось: лицо, горло и грудь как задеревенели все вместе, и даже сглотнуть слюну было не совсем просто. Злая шведская девочка всплыла почти перед самыми его глазами, и на несколько секунд Аксель почти уверился в том, что это она заманила отца в подъезд, а потом еще раз хлопнул себя по щеке и отправился прочь.

Плохо переставляя неслушающиеся ноги, в арке он врезался в кучку бесшумных подростков и его прорвало, он почти разревелся, пока материл их; те, наверное, могли бы переломать ему кости и снести все вдогонку отцовскому креслу, но даже не попытались его удержать, Аксель прошел сквозь них, как сквозь кусты. Эта стычка едва ли встряхнула его, но огонь, занимавший застройку, не давал ему остановиться: он решил пробираться вдоль трамвайных путей на речную окраину, обещавшую честную темноту. Хватая ртом воздух, он чувствовал, как внутри у него растет как бы снежный ком, сырой и тряский. Оставив позади двухэтажные конуры бедноты, Аксель забрал вправо, к гаражам, обошел их побоку, увязая в сугробах, и в конце концов очутился на берегу, уходящем вниз косой треугольной стеной.

Мокрый ком все ширился внутри, и Аксель расстегнулся, освобождая для него место, а спустя еще несколько шагов совсем выбросил куртку; после городского огня снег, лежащий теперь перед ним, казался почти асфальтовым, а на том берегу просто черным. Спустившись к самой реке, он украдкой, как будто кто-то мог это заметить, посмотрел влево-вправо, проверяя, не движется ли к нему поезд, и, убедившись, что все хорошо, снял с себя что еще мешало и лег на спину, а руки раскинул, он давно не лежал так по ночам. Прежняя звезда, еще из П-ва, все так же дрожала одна в замороженном небе, подвинувшись чуть на восток или запад, он не разбирался: Аксель как мог покивал ей, лег все-таки на бок и скоро уснул.