ГОЛОС. Да знаем, Бланк, мы же там живем. Эти рисуночки, автографы… они ведь живые. Паспорт полная противоположность – прижизненный гроб.

БЛАНК. Отлично сказано. Рано или поздно мы добьемся отмены принудительной паспортизации. Но пока будем обмениваться этими фантиками, как обмениваемся прочитанными текстами или музыкой, которая нам понравилась, – всему свое время.

ШВЕД. Слушай, Бланк, правду говорят, что ты взял себе такой ник, чтобы показать, что к любым удостоверениям нужно относиться как к бланкам: что захотел, то и написал?

БЛАНК. Говорят и другое. Кстати. Ник я, может быть, и поменяю, если позволите.

ШВЕД. Как раз для тебя, Бланк, это будет затруднительно.

* * *

Чтобы обрисовать общую атмосферу борьбы против тотального учета и контроля, присоединим к протоколу беседы образец публицистики того времени, еще отнюдь не канувшего в Лету.

Рано или поздно в истории возникают критические ситуации особого рода. Речь идет не о войнах или революциях и не о грандиозных событиях, освещаемых всеми рупорами mass media. Речь идет о решающих экспериментах, которые ставит сама жизнь, обнаруживая ключевое противоречие в системе ценностей той или иной цивилизации. Обнаружившееся противоречие, в свою очередь, может оказаться симптомом надвигающейся переоценки ценностей, предвестником социальной бури.

Вот-вот произойдет переход к новому типу удостоверений личности, собственно говоря, он уже идет. Ожидающий нас всех биопаспорт выглядит вполне логичным разрешением множества накопившихся проблем – от ликвидации очередей на всевозможных пропускных пунктах до проблемы терроризма. В некоторых фирмах и корпорациях США уже существуют так называемые Instant Personal Identifications (IPI) – мгновенные удостоверения личности. Они выдаются пожизненно, их бесполезно похищать и невозможно подделать. Будущее принадлежит IPI, и, казалось бы, чего еще можно желать для облегчения жизни законопослушному человеку? Но именно здесь невиданная ранее степень защищенности оборачивается полной беззащитностью, возникает противоречие, которое, если в него вдуматься, приводит к установлению диагноза текущей эпохе.

Среди идеалов гуманизма свобода личности занимает одно из первых мест. Практически это всегда означало не отмену ограничений, а проницаемость препятствий, стоящих на пути самоопределения. Равенство возможностей состоит в том, что существуют ясные правила преодоления препятствий: каждый может с ними ознакомиться, выбрать свою стратегию и быть уверенным, что никто не обойдет его через «черный ход». Чтобы ничто не стесняло свободу передвижений (в том числе и карьерных), все ступеньки социальной лестницы должны быть хорошо освещены, отсюда и важнейшее требование демократии – требование прозрачности.

Скажем, демократическое государство характеризуется прозрачностью решений, принимаемых на всех уровнях. Мировое сообщество настойчиво борется за прозрачную и предсказуемую политику; те же достоинства должны отличать и здоровую финансовую систему. Вообще любой успех получает признание лишь в случае прозрачности его траектории. Мир гуманистической утопии должен представлять собой паноптикум, обозримую со всех сторон площадку. При этом главное недоговаривается, хотя и подразумевается: идеальными обитателями такого мира могут быть только прозрачные существа – лояльные политкорректные граждане, которые не таят в себе ничего непредсказуемого и вообще ничего не таят. Тайна – удел несовершенного человечества, недостойного жить в эпоху глобализма. С точки зрения гуманистической утопии само сокровенное (то, что подлежит сокрытию) – это несовершенство человеческой природы, а всякое таинство есть прибежище того, кому есть что скрывать. Неслучайно сегодня любой политик, провозглашая свою близость к идеалу, заявляет: мне нечего скрывать. Тем самым как бы опробуется принцип паспортного контроля ближайшего будущего: пройдет лишь тот, кому нечего скрывать.

В этом пункте идея прозрачности и предсказуемости наконец сталкивается с другой излюбленной идеей либерализма – с принципом невмешательства в личную жизнь (идея privacy). Столкновение, безусловно, вызывает протест, но протест, во-первых, достаточно вялый, а во-вторых, запоздалый. Процесс упразднения сокровенного зашел слишком далеко и стал необратимым, поскольку успел породить новую, упрощенную модель сборки субъекта, модель, не предполагающую непроницаемости внутреннего мира. Странная вещь случилась прежде всего со свободой. В социальном пространстве, которое показалось бы очень тесным и стесняющим движения тем, кто привык бороться за свои права и отстаивать собственную суверенность, новые законопослушные обитатели чувствуют себя вполне свободно. Парадокс этот имеет простое объяснение, звучащее, однако, как приговор современному обществу: там, где трехмерным существам со всеми их тайнами и личностными особенностями было бы не разместиться (они бы на каждом шагу натыкались на барьеры), одномерные и к тому же прозрачные создания прекрасно помещаются, не задевая друг друга. Они ведь прошли школу политкорректности, которая как раз и учит двигаться вдоль стеночки, никого не задевая. А тот, кто занимает слишком много места в своем самоопределении и не просвечивается лучами IPI, тот попросту не пройдет через паспортный контроль и не будет допущен в новый глобализованный мир.

Идея мгновенной идентификации, активно внедряемая в жизнь уже сегодня, стала вполне логичным продолжением гуманистической линии развития западной цивилизации, и одновременно она обнажила изнанку гуманизма, о которой предпочитали не говорить и даже не думать.

Существует любопытный тест, демонстрирующий скрытый смысл основополагающих европейских ценностей. Случилось так, что во время похода принц и нищий легли спать недалеко друг от друга и во сне поменялись телами. Нищий проснулся в теле принца, а принц, соответственно, в теле нищего. Принц быстро обнаружил подмену и тут же убедился, как нелегко будет объяснить трагическое недоразумение и убедить окружающих в том, кто он на самом деле. Он перепробовал всё, пытался говорить с родными, с министрами и с простыми слугами – никто не захотел его даже выслушать. Принц понял, что его настойчивость не только ни к чему не приведет, но и увенчается либо эшафотом (если кто-нибудь все-таки поверит), либо сумасшедшим домом (если не поверит никто)…

Вывод прост: тело является решающим аргументом. Но заметим: решающим аргументом только для европейской цивилизации. Для большинства архаических культур решающим аргументом является предъявление опыта другого проживания. Воспоминаний принца было бы вполне достаточно, чтобы ему поверили – так же, как верят соплеменнику, в которого вселился дух шамана, как верят и самому шаману, рассказывающему о своих странствиях в других мирах. Верят, поскольку духовный опыт важнее телесной определенности.

Решительное предпочтение именно телесной определенности есть, по существу своему, репрессивная мера, ограничивающая свободу самоопределения индивида. И это лишь первое, изначальное проявление скрытой репрессивности, на которой основывается гуманизм западного образца. Биопаспорт (IРI), наоборот, представляет собой последнее по времени ограничение непредсказуемости, последнее ужесточение рамок признаваемой человеческой сущности. Между ними располагаются в ряд множество «примет цивилизованности»: приоритет удостоверения личности над самой личностью, пресечение попыток отказаться от биографии (если она мешает и не нравится) и жить другой жизнью, вообще принципиальное подавление любых восстаний против документа – как будто документ важнее еще незавершенной жизни и имеет право определять ее до мельчайших деталей. Такова изначально репрессивная изнанка демократических свобод, смирительная рубашка, которую постиндустриальное общество считает своей повседневной одеждой, приходящейся как раз впору. Если, конечно, не делать резких движений – да ведь никто их и не делает («Гирлянда желтых лютиков»).