Эта нечаянная удача в той же мере ободрила вождей крестоносцев, сколь и подорвала дух эмиров в Иерусалиме, где стали заметны разногласия между курдами и мамелюками, о чем упоминает также и Амбруаз. Беха эль-Дин дает картину крайней растерянности, в которой пребывал Саладин в дни после нападения на караван, то есть после 20 июня 1192 года.

Французские отряды и герцог Бургундский на этот раз тоже были готовы к нападению на Иерусалим. Но Ричард отказывался, и понять это никак невозможно. «Если дело обернется для нас неудачно, то я останусь навсегда виноватым и потеряю честь», — признавался он Амбруазу. Вновь созвали ассамблею: двадцать человек, которые представляли как французов, так и армию короля, ордена тамплиеров и госпитальеров и баронов Святой земли, в конце концов решили не предпринимать нападения на Иерусалим; было это 4 июля, пятью годами спустя, день в день, после разгрома у Хаттина.

Несмотря на великое обожание, с которым хронист Амбруаз всегда относился к Ричарду, он так же, не без печали, вспоминает о том, что

Возобновились переговоры, а в лагерях измученные зноем люди распевали тем временем мстительные песни то про Ричарда, то про герцога Бургундского.

По возвращении в Акру король Англии стал готовиться к выступлению на Бейрут со своим «совсем потускневшим и безрадостным» войском.

В самом деле, 26 июля Саладин неожиданно напал на Яффу; застигнутые врасплох защитники вынуждены были оставить город и укрыться в замке. Казалось, несмотря на отчаянное сопротивление, им придется сдаться, но утром 1 августа на горизонте показались какие-то корабли; во главе флотилии, по обычаю, шло судно под королевским штандартом. После трехдневной задержки из-за неблагоприятных ветров, которые загнали корабли короля в бухту Хайфы, Ричард спешил на защиту Яффы.

Поначалу не обошлось без треволнений: король не знал, сможет ли он причалить, и если сможет, то где. Случился тут один монах, который, выпрыгнув из замка на песок прибрежного пляжа, сообщил королю о положении в городе. Ричард бросился в море, увлекая за собой других; им удалось, несмотря на сарацинские стрелы, соорудить что-то вроде баррикады из обломков кораблей и барж, и под этим прикрытием они добрались до Башни Тамплиеров.

«Он велел отворить ворота и вывел [потрясающих знаменами] знаменосцев и ударил во всю мощь по войску Саладина, которое устроилось в городе; и убиты были все те, кто пожелал отсидеться, а прочие убежали из города; и великое множество богатых людей сдалось, и так город был вызволен из рук сарацинов».

«Неустрашимость франков, их хладнокровие и точность их передвижений» исторгли восхищенные восклицания даже из уст арабского летописца Беха эль-Дина: «Сколь великолепными бойцами они себя там выказали! Какая удаль и какая отвага!»

Войско Саладина бежало до Язура. «Король, — говорит Амбруаз, — велел поставить свой шатер на том самом месте, где Саладин не посмел его дожидаться. Там стал лагерем Ричард Великий… Никогда, даже в Ронсевале[49], никто не позволял себе вести себя так, как он…»

Враг, однако, не унимался. Зная, что у Ричарда под рукой не более двух тысяч человек, а рыцарей из них всего полсотни, причем без лошадей, которых не было времени грузить на корабли, неприятель решил, что сумеет взять реванш.

Франки разбили лагерь за городом, где их не защищали крепостные стены. Под утро один генуэзец из вспомогательного флота, немного отойдя от лагеря, заметил, что вдали, в неверном свете занимающейся зари что-то блестит, и похоже, что это сталь оружия и доспехов. Он поднял тревогу. Внезапно разбуженный Ричард наспех отдавал распоряжения своему малочисленному воинству, первым делом пригрозив собственноручно снести голову тому бойцу, который первым не выдержит вражеского напора и побежит; затем он расставил, попеременно, копейщиков и арбалетчиков, придав каждому из них по оруженосцу, который должен был перезаряжать второй арбалет, пока арбалетчик разряжает в нападающих первый. Налет вражеской конницы отразили пики, а пока всадники отходили, чтобы перегруппироваться для второго удара, на них обрушился ливень густо падающих стрел из арбалетов, которые убивали и коней, и всадников. «Удаль франков была такова, что наши войска, утратившие задор из-за их сопротивления, довольствовались тем, что отходили, пытаясь сохранить строй». Тщетно Саладин воодушевлял своих воинов.

Тогда сам Ричард бросился в атаку, разя направо и налево и нанося удары с такой силой, что, как пишет Амбруаз, даже кожа на его руках порвалась.

К концу схватки «он сам, его конь и его попона были так густо утыканы стрелами, что все зрелище походило на ежа». Тут случилось происшествие, отмеченное печатью исключительной «рыцарственности». Брат Саладина Малик эль-Адиль следил за битвой. По его приказу толпа бойцов расступилась, чтобы пропустить мамелюка, ведущего двух великолепных арабских скакунов; мамелюк остановился перед Ричардом, «ибо неприлично королю сражаться пешим»…

К вечеру того дня, 5 августа, Саладин с остатками своего войска отступил к Язуру, затем к Латруну, и настроение в его армии было хуже некуда: их побили, хотя у них было превосходство в десять против одного.

Тотчас начались переговоры о мире, затянувшиеся более чем на месяц. Саладин, зная, что его противник спешит вернуться в свое королевство, понимал, что задержки выгодны прежде всего ему; впрочем, он умножил знаки внимания и всяческую любезность по отношению к Ричарду. Так, узнав, что тот вновь свалился в постель из-за малярии, султан прислал ему новые подарки: фрукты из Ливана, снежные шербеты и прочее.

В конце концов, было решено, что восстанавливается власть христиан над прибрежной полосой, от Тира на севере до Яффы на юге; этот город, так решительно оборонявшийся, оставался в течение длительного времени местом, в котором чаще всего паломники сходили на берег: даже в XIV–XV веках, когда Святая земля была уже потеряна, сюда продолжали прибывать группы пилигримов, которые укрывались в прибрежных пещерах, ожидая разрешения, необходимого для того, чтобы дойти сначала до Рамлы, а затем и до Иерусалима.