Ацуко Тюдзэндзи любезно проводила меня до дороги и некоторое время постояла, глядя мне вслед.

«Должно быть, она остается на ночь у брата».

Луны на небе видно не было. Ясная погода, стоявшая днем, сменилась хмурой и облачной.

«Видимо, сезон дождей еще все-таки не закончился».

Наверное, завтра пойдет дождь.

«Все же, что это за странный символ?»

Меня заботили вещи, не имевшие никакого значения.

В моем сознании роилось множество мелких несущественных вопросов, но они не могли заглушить притаившегося где-то в глубине моего существа и постепенно разраставшегося предчувствия несчастья.

«Я знаю. Это маёкэ – талисман, оберегающий от злых духов». Я слышал о чем-то подобном, когда служил в армии. Что звезды на рубашках офицеров сухопутных войск, обозначавшие их звания, в действительности отводили от них пули.

«Хоть какое-то утешение, – настойчиво произнес мой внутренний голос. – Хотя они носили на себе звезды и все равно погибали от пуль. Я освещаю себе путь этим фонарем, но у меня все равно может закружиться голова, и я упаду».

Однако в тот вечер, пока я спускался в полной темноте с холма к станции и ехал домой, со мной не произошло ничего дурного.

Это место было похоже на пустыню – или, быть может, это было морское побережье.

Я шел по песку. Женщина вела меня за собой, держа за руку.

Это был день летнего фестиваля. Я слышал доносившийся издалека бой большого барабана тайко.

Дон… Дон…

Как неловко, что меня вели за руку в таком возрасте.

«Все хорошо, – подумал я, – сейчас я всего лишь ребенок».

Мне стало легко на сердце.

Вдоль берега стояли несколько буддийских монахов в черных одеяниях, державших в руках посохи с металлическими кольцами. Лица монахов были исполнены благочестия. Когда они потрясали своими посохами, кольца звенели и бряцали. Это зрелище показалось мне настолько захватывающим, что я не мог отвести от него глаз. Но женщина потянула меня за руку настойчивее, насильно таща меня на праздничную ночную ярмарку. Она непрестанно повторяла что-то вроде: «Взгляни, тебе нравится? Ну разве это не прелестно?»

Но я хотел еще посмотреть на монахов. Лицо женщины скривилось в неприязненной гримасе.

«Я должен перед ней извиниться», – подумал я. Но не знал, как к ней обратиться. Это было странно, учитывая, что благодаря ей я появился на свет. Это была моя мать. Я должен был произносить ее имя бесчисленное множество раз.

Я что-то промямлил. «Она ненавидит, когда я мямлю». Я знал, что теперь она меня накажет.

«Что ж, ничего не поделаешь…»

Женщина ударила меня по лицу, швырнула на землю, вдавив мое лицо в песчаную дюну. Она кричала на меня, как разъяренная ведьма, но песок насыпался мне в уши, и я почти ничего не слышал.

«Почему я не могу закрыть свои уши?»

Песок продолжал сыпаться в мои ушные каналы, делая голову невыносимо тяжелой.

Я вывернул шею и увидел, что подол ее кимоно распахнулся, обнажив белую кожу ее голени.

«Я не должен смотреть».

Я попытался отвернуться, но она давила на мою голову слишком сильно, и я не мог пошевелиться.

Монахи насадили на концы своих посохов большую рыбу и подняли ее высоко в воздух, издавая радостные крики.

«Они радуются, потому что поймали рыбу.

Но нет, это не рыба».

Один из монахов сказал:

– Подобные прискорбные вещи тоже случаются.

Они держали на своих посохах новорожденного младенца.

Женщине не нравилось, что я смотрю на них. Она недовольно нахмурилась и быстро зашагала между рядами торговых прилавков. Это было похоже на настоящий базар в пустыне, где торговцы предлагали самые разные вещи – от выкрашенных в яркие безвкусные цвета тканей до африканских бычьих лягушек.

Я хотел позвать ее, остановить, но отчего-то не мог вспомнить, как ее звали.

От мысли, что я останусь один, у меня сжималось сердце.

«Я все еще лишь маленький мальчик».

Она не любит, когда я мямлю. Она говорит, что накажет меня.

Она бьет меня по лицу и швыряет на песчаную дюну.

Песок обжигающе горячий и кишит сенокосцами. Это очень неприятно.

Меня облепляют сотни проворных созданий; они суетливо ползают по моей спине и моему животу, щекочут меня своими ножками.

Будет ужасно, если они заберутся ко мне в уши.

Превозмогая боль, я поднял голову. Женщина была очень сильной, так что это было трудно, и, когда я наконец все же оторвал лицо от земли, ее обнаженная шея оказалась прямо перед моими глазами, и я еще больше засмущался.

В вороте ее кимоно виднелись белые выпуклости грудей, и, хотя я знал, что не должен смотреть, я не мог зажмурить глаза.

«Что ж, ничего не поделаешь…» – подумал я и выскользнул из ее хватки, собираясь пойти в гостиную. Сделал два или три неверных шага через песчаную дюну…

Я отодвинул в сторону затянутую бумагой раздвижную перегородку-фусума и увидел мою жену, читавшую газету.

Она взглянула на меня недоверчиво. По-видимому, это было неизбежно. Но что такого я натворил? В конце концов, я был всего лишь ребенком, наказанным матерью.

Я совсем не хотел, чтобы сенокосцы попали на мою подушку для сидения, поэтому тщательно похлопал по своей одежде, чтобы стряхнуть их с себя прежде, чем садиться. Песок из моего уха не должен был посыпаться, так что с этим все было в порядке. Моя жена нахмурилась:

– Что случилось? Ты еще не вполне проснулся?

– Нет, конечно же, нет. Это просто… у меня так сильно болит шея…

– Ты, наверное, плохо спал. Ты опять мучился всю ночь кошмарами, а под утро наполовину сполз на пол с футона. – Она пристально посмотрела мне в лицо.

Я подумал, что, наверное, по моему лицу ползают сенокосцы – и стоило мне так подумать, как внезапно оно так сильно зачесалось, что я принялся с отвращением тереть его обеими руками.

– Дорогой, твое лицо все в красных полосах от татами. У меня все начинает чесаться от одного только взгляда на него…

«Так, получается, никаких сенокосцев нет?

Да и откуда здесь взяться сенокосцам?»

Внезапно я понял, что неоткуда.

«Конечно же, нет».

– Мама!

Затем я неожиданно вспомнил это слово. Но почему я его забыл? Нет, почему я не мог его вспомнить?

– Что случилось с твоей мамой? – спросила моя жена.