— Значит, Оливер ничего не сказал вам.

Эмма принялась теребить обложку записной книжки.

— Нет, — подтвердила Саша. — Извините. Мне очень жаль.

Обложка записной книжки оторвалась. Кусочек ее остался в руках Эммы.

— Хорошо, — выдавила она. — Что же, теперь вы понимаете, почему я хотела поговорить с ним.

— Разумеется, понимаю, — откликнулась Саша. — И если он объявится, я скажу ему, что вы звонили.

Несмотря на вежливый тон, она ясно давала понять, что разговор пора заканчивать. Эмма отчаянно пыталась найти слова, которые пробили бы броню этой женщины, стали мостиком между ними, но ничего не могла придумать, а Саша, похоже, не испытывала ни малейшего желания помочь ей. Удивление, вызванное известием о том, что у нее есть племянник, — и все, этим исчерпывался ее интерес к нему. Она не задала Эмме ни одного вопроса о ребенке. Не спросила, на кого он похож, здоров ли. Вообще ничего. Очень сдержанная и холодная особа, потрясенно думала Эмма, опуская трубку после разговора, оказавшегося намного короче, чем она надеялась. В этом смысле Саша очень походила на Оливера и ничем не напоминала яркую и живую женщину, образ которой сложился у Эммы.

Она долго ждала, что Оливер перезвонит ей, но так ничего и не дождалась. Может быть, Саша просто не успела сообщить ему новости. Ведь наверняка, узнав о том, что у него есть сын, он позвонил бы Эмме, хотя бы из чистого любопытства. Да, он не хотел, чтобы Риччи появился на свет. Она так и не смогла забыть отвращения у него на лице, когда, стоя посреди его кухни, она сказала, что беременна. Но теперь-то Риччи был здесь, с ней. Эмма представляла, как Оливер, узнав о сыне, сразу же садится на корабль и в самолет, сполна осознав наконец, от чего отказался и чего лишился. Неужели эти чувства, даже спустя столько времени, могли исходить только от нее? Ей отчаянно его недоставало, особенно по ночам. Она страстно мечтала о том, чтобы в полночный час коснуться его тела и ощутить рядом с собой ободряющее присутствие другого человека.

Хотя была некая странность… Когда она представляла себя и Оливера, они всегда были только вдвоем и прогуливались в солнечный полдень по берегу реки. Он не был свидетелем того, как Эмму тошнило по утрам в последние недели беременности, не видел ее огромного живота и обвисшей кожи. Оливер никогда не приходил в эту обшарпанную квартиру, больше похожую на собачью конуру, к ребенку, который кричал, требуя, чтобы его накормили. Он никогда не бродил спросонок по комнате в поисках свежей рубашки перед очередным рабочим днем после бессонной ночи. Ему не приходилось менять пеленки, от которых омерзительно воняло гнилыми водорослями…

Эмма не могла представить себе, что он занимается такими вещами, да и не желала этого, откровенно говоря. Она хотела помнить его таким, какой он есть. И чтобы она оставалась у него в памяти такой, какой была когда-то: девушкой, которую ждало большое будущее, которая могла быть кем угодно и делать что угодно. Когда мир принадлежал ей и она еще не приняла решение, которое невозможно переиграть.

Тщательно все обдумав и взвесив, она не стала вносить имя Оливера в свидетельство о рождении сына. Пусть Агентство по взиманию алиментов само разыщет ее или его, чтобы потребовать деньги. Но она ни за что не станет навязывать ему роль отца, если он не желает им быть.

— Похоже, приятель, мы с тобой остались вдвоем, — с тяжелым сердцем сообщила она Риччи.

А тот внимательно рассматривал Эмму со своего оранжевого стульчика-качалки. С безволосой головой он ужасно походил на пожилого профессора, подумывающего о том, чтобы пригласить ее для участия в конференции. Эмма часто думала, что маленькие дети обладают недетской взрослостью. И мудростью. Они не могут ходить самостоятельно и вынуждены оставаться там, куда их посадят, и при этом им не остается ничего другого, кроме как наблюдать за всем со стороны и оценивать происходящее. Интересно, что думает о ней Риччи, частенько спрашивала она себя. Какие мысли приходят ему в голову, когда он так смотрит на нее? Ей хотелось, чтобы он думал о ней хорошо. Но Эмма боялась, что сын видит ее насквозь и ничуть не обманывается, понимая, кем она была на самом деле.

Нищей матерью-одиночкой. В одиночку противостоящей целому миру.

Неудачницей.

* * *

Денег катастрофически не хватало. Казалось, Риччи растет не по дням, а по часам, так что одежда становилась ему мала чуть ли не еженедельно. И это не говоря уже о горах бутылочек и памперсов, которые требовались каждый день. После того как Эмма покупала все необходимое, денег практически не оставалось. Даже от чашечки кофе в «Старбакс», как она привыкла в прошлой жизни, пришлось отказаться, поскольку стоила она почти столько же, сколько и новые ползунки.

Чтобы хоть иногда выбираться из квартиры, Эмма придумала другой способ: они отправлялись в длительные прогулки. Иногда ей было нелегко, особенно если приходилось перетаскивать тяжелую коляску через бровку тротуара или пересекать улицу с оживленным движением. Но после такой физической нагрузки она чувствовала себя лучше. Они выходили гулять почти каждый день — Эмме хотелось изучить окрестности, которые она знала довольно плохо. Фулхэм во многом походил на Клэпхэм. Толпа на улицах являла собой причудливую смесь студентов, семейных парочек и молодых служащих, разодетых в цветные рубашки и модные темные костюмы, которые носили и сослуживцы Оливера в Сити.

Оказавшись однажды на Норт-Энд-роуд, Эмма обнаружила, что она забита лотками, продающими дешевые хозяйственные товары, фрукты и овощи, даже одежду. В воздухе здесь стоял запах свежей рыбы и яблок. Владельцы лотков, похоже, все знали друг друга. Одетые по погоде, в толстые куртки, шерстяные шапочки и перчатки, они собирались по два-три человека и оживленно обсуждали что-то, одним глазом поглядывая на свои товары. У некоторых женщин под пальто виднелись сари. Здесь Эмма купила чудесный ярко-красный комбинезон для Риччи всего за 2,99 фунта. Он прекрасно проходит в нем всю зиму, решила она.

В общем, несмотря на имевшиеся трущобы, округа приятно поразила ее своим дружелюбием и беззаботностью. Молодые мамаши собирались кучками, прогуливались и о чем-то болтали. Некоторые семьи, подобно Эмме, обитали в многоквартирных домах. Другие проживали на улочках, которые она вскоре сочла вполне типичными для Фулхэма. Здесь по обе стороны дороги выстроились в ряд одноэтажные дома ленточной застройки, сложенные, главным образом, из серого или светло-коричневого кирпича, с большими эркерными окнами и красивыми остроконечными крышами. Но самые чудесные улочки располагались за Фулхэм-Пэлэс-роуд или вокруг станции метро «Фулхэм Бродвей».

Но по-настоящему роскошные дома, на которые можно было глазеть, раскрыв от восторга рот, она увидела, прогуливаясь по Фулхэм-роуд в сторону Челси. Здесь, укрывшись от любопытных взоров на боковых улочках и переулках, стояли самые великолепные и внушительные особняки, которые Эмма когда-нибудь видела. Им уступали даже претенциозные дома аристократов в Бате. Сверкающие хоромы красного кирпича, в четыре или пять этажей, с огромными окнами и безупречные белые дворцы с блестящими черными ограждениями, со ступеньками, ведущими к колоннадам и покрытыми лаком дверям. Эмма рассматривала дома во все глаза, гадая, какого сорта люди живут в них. Прохожие тут попадались редко. На здешних улицах царила почти противоестественная тишина и умиротворение, столь разительно отличающие их от бурлящего суетой Фулхэма. Пару раз она видела детей, прогуливающихся в сопровождении гувернанток, — во всяком случае она решила, что это гувернантка, когда ребенок обратился к ней с лондонским акцентом, а женщина ответила ему с резким иностранным произношением. Школьная форма также отличалась вычурностью. Некоторые из учащихся были одеты в стиле сороковых годов: шорты цвета ржавчины и коричневые джемперы без рукавов с треугольным вырезом у горла, похожие на современный вариант Знаменитой пятерки. Другие носились по округе в коротких пальтишках и шерстяных шапочках, заостренные концы которых спадали им на спину, — настоящие лесные эльфы или пикси[10] из романов Энид Блайтон. Все это разительно отличалось от темно-синих юбок и рациональных, бесформенных, пригодных для машинной стирки анораков, в которых ходила в школу сама Эмма.