наблюдала за ними из-за дерева, потому что с таким количеством служанок мне не было нужды самой носить еду и питье.

Братья были голодны и быстро съели всё, что им подали, а вскоре Зелфа отослала меня к нашему шатру, где собрались женщины. Бабушка села в центре, и мы наблюдали, как она понемногу попробовала все блюда. Она ничего не сказала про жаркое, хлеб или сласти. Она не похвалила сыр, сделанный моими матерями, или собранные ими гигантские оливки. И она явно не одобрила пиво, сваренное Лией.

Меня уже не удивляло молчание Ревекки. Я перестала думать о ней как о человеческом существе, подобном моим матерям или любым другим женщинам. За этот день она превратилась для меня в воплощение силы богов, словно бы ливень или огонь, пожирающий кустарник. Поскольку бабушка ела немного и молчала, наш ужин прошел в непривычно мрачной атмосфере и совсем не напоминал праздничную трапезу. Присутствующие не передавали чаши пива по второму кругу, не хвалили понравившиеся блюда, не задавали вопросов, вообще не разговаривали. Обильное угощение съели быстро, и «деборы» унесли последние чашки, прежде чем кто-то задумался о том, чтобы их вновь наполнить.

Потом бабушка встала и подошла к западному краю своего шатра, озаренного закатным солнцем в тона апельсина и золота. За ней последовали прислужницы. Ревекка протянула руки к солнцу, словно касаясь его последних лучей.

Когда она опустила руки, женщины в белом запели, восхваляя луну, приносящую урожай ячменя. Слова песни повторяли древнее пророчество. Когда на каждом колосе в каждом ячменном поле будет по двадцать семь зерен, наступит конец дней, придет время отдыха для тех, кто устал, и зло исчезнет с лица земли, как исчезает на рассвете свет звезд. Их песня закончилась в тот самый момент, когда темнота поглотила лагерь. В обоих шатрах - и у мужчин, и у женщин - зажгли светильники. Бабушка оставалась с нами, и я боялась, что мы так и просидим в безмолвии весь вечер, однако опасения мои не оправдались и, как только загорелись огни, она заговорила.

- Я расскажу вам историю о том дне, когда впервые пришла в шатер Мамре, в священную рощу, к месту, где находится пуп земли, - сказала Ревекка достаточно громко, чтобы мужчины тоже могли услышать ее, если бы захотели. - Это было через несколько недель после смерти пророчицы Сары, возлюбленной супруги Аврама, матери Исаака. Она родила его, когда была уже слишком старой, чтобы носить воду, а тем более вынашивать ребенка. Сара, Великая Мать.

Утром я вошла в эту рощу, и облако опустилось на шатер Сары. Золотое облако, не носившее в себе дождя и не закрывавшее солнце. Такое облако можно узреть лишь на великих реках и на море, но здесь его никогда прежде не видели. И все же облако парило над шатром Сары, пока Исаак познавал меня. Первые семь дней после свадьбы мы провели под покровом этого облака, в котором, несомненно, присутствовали боги. И никогда потом не было урожая винограда, зерна и оливок более обильного, чем гой весной, которая пришла следом; и мои дочери… - При этих словах голос ее опустился до шепота, одновременно гордого и смиренного. - Ах, для чего у меня было так много дочерей, родившихся мертвыми? Так много сыновей, умерших в утробе? Только двое из моих сыновей выжили. Кто может объяснить сию тайну?

Бабушка замолчала, и ее мрачное настроение передалось слушательницам, наши плечи поникли. Даже я, пока еще не рожавшая и не терявшая детей, почувствовала тяжелую утрату своей матери. Мгновение спустя бабушка поднялась и указала на Лию, которая последовала за ней во внутренние покои большого шатра, где светились лампы с благовониями и видны были прекрасные ковры и завесы. Остальные женщины некоторое время сидели молча, прежде чем поняли, что на сегодня свободны.

Разговор бабушки с моей матерью затянулся до поздней ночи. Сначала Ревекка долго смотрела на невестку, и та лишь тогда догадалась, что зрение старой женщины ослабло, так что ей надо сидеть очень близко к собеседнику и вглядываться в его лицо. Затем она приступила к расспросам, вникая во все детали Лииной жизни:

- Почему тебя, родившуюся с такими глазами, не убили еще в младенчестве? Где погребена твоя мать? Как ты готовишь шерсть для окрашивания? Где ты учились варить пиво? Хорошим ли отцом стал Иаков, сын мой? Кого из своих сыновей ты любишь больше прочих? Кого из них боишься? Сколько ягнят приносит мой сын в жертву богу по имени Эль на празднике весны? Что ты делаешь на новолуние?

Скольких детей ты потеряла во время родов? Какую судьбу готовишь своей единственной дочери? Сколько ячменя вы выращиваете в Суккоте и сколько пшеницы?

Моя мать не смогла даже вспомнить все вопросы, заданные ей тем вечером, но отвечала подробно и внятно, не отрывая глаз от лица свекрови. Это поразило пожилую женщину, которая привыкла к тому, что вызывает у людей робость, однако Лия была не из пугливых. Они так и впились друг в друга взглядами.

Наконец вопросы у бабушки иссякли, она кивнула и издала не слишком внятное, но явно одобрительное восклицание.

- Хорошо, Лия, мать многих сыновей. Очень хорошо. - И Ревекка жестом отослала ее из шатра.

Мама добрела до постели и сразу же заснула, измученная долгим днем и продолжительным разговором.

В течение следующих двух дней всех моих теток вызывали, одну за другой, во внутренний шатер к бабушке.

Рахиль она встретила поцелуями и объятиями. Две женщины, старая и молодая, смеялись, словно девчонки. Бабушка потрепала мою прекрасную тетю по щеке и мягко пожала ей руку. Ревекка, в свое время славившаяся красотой, достала ларец - большой, черный, лакированный, с множеством отделений, в каждом из которых хранились зелье или мазь, всевозможные благовония, притирания или краски для глаз, губ и щек. Рахиль вышла от свекрови, улыбаясь, источая аромат лотоса, с зеленоватыми веками и обведенными черным глазами: теперь она выглядела не просто красивой, но ошеломительно прекрасной.

Когда пришла очередь Зелфы, та упала перед бабушкой ниц и была вознаграждена короткими стихами о великой Ашере, супруге бога Эля и повелительнице моря. Бабушка взглянула в лицо Зелфы, закрыла свои черные глаза и предсказала моей тете, где и когда та умрет. Это пророчество, точного содержания которого Зелфа никогда и никому не раскрывала, совершенно не огорчило ее.

Во всяком случае, она вернулась спокойной и таковой оставалась до конца дней своих. С тех пор Зелфа улыбалась, работая за ткацким станком, и